— Во! Отец подарил! У фюлера сдрючил! С фронта!
Песни не умолкали в полуподвале Сапожковых, и после того как чемоданы окончательно опустели. Вовка только успевал таскать из пивнушки бидон за бидоном, а тётя Паня где-то добывала мутный, как очень жидко разбавленное водой молоко, самогон.
Дядя Ваня называл это смешанное пойло «пиво с прицепом».
Почти с первого дня появления бывшего фронтовика к нему заявились двое довоенных знакомых, живших по соседству: полный, невысокого роста толстячок по кличке Витька Бульончик, тоже экс-карманник, заключённый, штрафник. Он лишился левой руки по плечо. Из подмышки лишь торчал пучок серых волос. Несмотря на отнюдь не младенческий возраст, ему уже далеко перевалило за тридцать, он постоянно якшался со свободскими пацанами. Другой «кент» дяди Вани по кличке Пашет обитает в том же дворе под номером тридцать. Это показалось бы фантастикой, но у Пашета тоже нет левой руки, и она удалена тоже по плечо. Он бывший вор, заключённый, штрафбатовец и теперь инвалид войны. Но не щипач, занимался каким-то другим промыслом — до фронта. И характер у него угрюмый. Как и Бульончик, получает небольшую пенсию и, похоже, не ворует. Мы, свободские пацаны, всех блатных, полуцветных и кто вокруг них роится — знаем наизусть.
Так вот они, эти двое бывших «коллег», покорешились с дядей Ваней и сейчас усердно пропивают то, что он привёз из Германии. У них-то ничего похожего нет — что можно притащить с собой из госпиталя? Но к разгулу склонны оба — воровская натура.
Тётя Паня хвасталась соседкам, что теперь её Ваня не ворует, завязал. За то, что он воевал, Вовка со мной пооткровенничал, воры его как бы исключили из своей компании. И если отец опять «зачалится» за карман (его «специальность» — карманник, то есть кражи часов), теперь, даже если он «залетит» за какой-нибудь другой вид воровства, то с ним в тюряге будут обращаться бывшие дружки по «весёлому делу», как с фраером, то есть, я понял, плохо.
Но нет худа без добра, как любит повторять мама: Иван Сапожков благодаря службе в армии вроде бы стал честным человеком. Хотя злобы в нём не убавилось — ведь говорят же все, что воры — злые люди. И это правда. Когда тётя Паня продала последний пустой чемодан, а деньги были пропиты, как и всё, на пару, бывший солдат, не снимая военной формы, чёрных обмоток и ботинок, перебрался зарабатывать на «пиво с прицепом» недалеко от дома — на угол улиц Карла Маркса и Свободы.
Вначале он выступал в пивном зале, как говорится, при полном параде: начищенные мелом медали сверкали, планка о ранении свидетельствовала о том, что это не тыловая крыса, а боец. Иногда он расстёгивал пуговицы гимнастёрки, как будто вспотел, и все могли полюбоваться багровым шрамом на его груди, но вскоре тёте Маше «концерты» и матерщина («мемуары») бывалого фронтовика надоели, и его не стали пускать в заведение. Хотя несколько начищенных медалей должны вроде бы производить впечатление на посетителей, большинство из них были такие же солдаты, недавно демобилизованные по домам из действующей армии. И теперь приблатнённый голос Ивана Сапожкова (всю жизнь и он, и дети его страдали насморком, отец ещё с двадцатых лет беспризорничал, Вовка с Генкой, бесконечно простывая в квартире — бетонном склепе, надрывно кашляли и хлюпали носами и сейчас у входа в пивнушку — со дня возвращения отца с войны они ни на шаг не отходили от него, как приклеенные). Отец для них стал всем. Все блага, которых они были лишены много лет, они получали от него, постоянно что-то жуя. Таскались они за ним и в пивную, раскрыв рты, слушали байки о сражениях, в которых участвовал их папаша.
Впрочем, однажды от тёти Пани я услышал загадочную фразу. Она, поглаживая Генку ладонью по русой голове, ласково произнесла:
— Младший сыночек у меня умничка, другой породы. Не то что этот дебил.
Вовка моментально заревел горючими слезами.
И вот сейчас они толклись возле дяди Вани. Что он делал? Он побирался! Похабно перевирая тексты известных и любимых народом песен. Так звучал один куплет в его исполнении:
Мне было известно, что сульфидин — лекарство от дурной болезни, называемой в народе триппером, и я страшно боялся заразиться им. Мне не нравилась исковерканная Сапожковым песня «Тёмная ночь», которую я очень любил и часто напевал про себя так, как написал её поэт Сурков.
В нетрезвом виде Иван иногда затевал скандалы в зале или возле пивной. Дрался Сапожков отчаянно. Это он здорово умел, я сам раз видел. Почему он так злобничал? Словно мстил встречным, вымещал на них свою неиссякаемую обиду. Но его всё-таки побили. Их было больше, с кем он связался, — четверо или пятеро. Однако они отступили. Не выдержали бешеного напора.
На следующее утро с «фонарями» под глазами и опухшим носом он снова оказался на «боевом посту». Пел. Играл на гармошке. Пил. Нищенствовал. Мелочь — Генке.
Вовка с Генкой крутились вокруг него. Чтобы защитить, если на отца посмеют опять напасть по пьянке.
Иван не мог остановиться. На пропой пошло всё. Он ухитрялся даже продавать хлебные и продуктовые карточки, оставляя семью на произвол судьбы. Вовка и Генка словно перестали для родителей существовать. Теперь все существовали сами по себе. Пацаны попрошайничали. Тётя Паня пила брагу у сестры. Возможно, она припрятала кое-что из «трофейного» на чёрный день. А Иван, охмелев, оставался на ночь в канаве.
Тётя Паня спрашивала утром или днём, когда Иван появлялся в полуподвале, где он был, муж отвечал коротко:
— Там меня уже нет.
Не берусь пересказывать скандалы, происходившие между супругами перед неотвратимыми трагедиями, — о них я узнавал от Генки, который попутно просил что-нибудь «пожрать». И для Вовки тоже.
Кое-что из съестного мне иногда удавалось для них раздобыть — они терпеливо ждали. Но не всегда мне фартило для них тайком утащить, даже варёной картошки в «мундире», — мама часто варила её впрок, но в последнее время приглядывалась.
Надвигалась осень. Иван всё чаще не ночевал дома. Обычно валялся в канаве напротив входа в пивнушку. Собирал вокруг рыбные головки и кости воблы, обсасывал.
— Папа, идём домой! — умолял Генка. Вовка тупо глядел на пьяного отца. Или тоже жевал огрызки.
— Вы! Шмакадявки! [467]Што вы понимаете в рыбных головках? Эт-та пища богов!
И прогонял:
— Бегите к матери! А то отлуплю.
Эту агонию довелось наблюдать и мне. Но не догадывался, чем всё это закончится. Ну продолжается и продолжается.
Я заметил: в недопитое пиво, оставшееся в чужих кружках, Сапожков доливал голубоватую светлую жидкость. И тут же валился наземь.
Однажды Иван появился в пивной и надрызгался до беспамятства. При этом гармошка, всегда висевшая на плече его, отсутствовала.
Кое-как Вовке с Генкой удалось притащить отца к себе. Я им помогал.
— Где гармонь? — накинулась на мужа тётя Паня.
— С-пи-з-ди-ли, — промямлил Иван и, уткнувшись лицом в колени, сидя на корточках (заметил, у многих пацанов, особенно оттянувших срок наказания или побывавших в тюрьме, осталась привычка сидеть в такой позе), вдруг зарыдал. Я впервые увидел плачущего Ивана Ильича. Не знаю, почему он разнервничался, то ли сыновей и жену своих стало жаль. То ли непутёвую жизнь свою. То ли украденную гармошку…
Я долго смотрел, как он обливается слезами, содрогаясь всем телом. Вовка ревел ему в унисон.