Как здо́рово, что тётя Даша вычитала в заметке местной газеты «Челябинский рабочий» об образовании этого университета и посоветовала (не мне, а маме), чтобы я поступил именно в него.
Тогда мною обуревало стихоплётство, и я начал сочинять немыслимую поэму об единоборстве русского былинного богатыря Коловрата с кочевниками. Когда же мне в руки попала книжица стихов и поэм запрещённого русского поэта Сергея Есенина и я взахлёб прочел и неоднократно перечитал её, то, поражённый несказанной красотой и певучестью произведений гения, навсегда отказался заниматься рифмовкой строк, порвал свои творения, оставив несколько «Посланий М…». Не они были до́роги мне, а адресат. Поэтому и сохранил. Пока. Стихоплётство выпало в горький осадок, и я подумал, что лучше потратил бы «поэтическое» время на чтение интересных книг — больше пользы извлёк бы для своего образования.
Как-то так произошло, что нудную и мало чего мне дававшую учебу в школе заменило беспрестанное чтение, в основном исторической и художественной литературы. И сейчас, живя в отряде, бо́льшую часть свободного времени, как всегда, провожу за чтением книг. И каких! Почти сплошь — шедевры! Самая ценная — мой справочник поиска пути в жизни — «Как закалялась сталь» Николая Островского, в алой обложке с выпукло вытесненным на верхней крышке по диагонали штыком.
Пусть сейчас мало зарабатываю, но все деньги, крохи, остающиеся от необходимых расходов на существование, с удовольствием трачу на приобретение книг. И кое-что отдаю маме. Она отказывается всегда, но я настойчив.
Не знаю, есть ли большее удовольствие, чем чтение. Новые приобретения лежат в тумбочке. После прочтения отвожу книги домой. Всё-таки мой истинный дом на улице Свободы, а не здесь, в общаге с голыми стенами, железными «шконками» и замусоленными тумбочками.
…И вот я бодро шагаю по правой стороне Свободы от Карла Маркса к улице Труда и насвистываю себе. День хотя и не праздничный, но на душе легко, светло и спокойно.
Всё в моей жизни, будущей жизни, которая представляется до сих пор нескончаемо долгой, произошло бы совершенно иначе. Если б я пошёл по левой стороне улицы. Лучше, хуже ли, но не так. Это точно.
Я не верю ни в бога, ни в якобы предначертанную какими-то неземными силами судьбу. Всё зависит от целенаправленности и — немного — от случайности. Как поётся в одной понравившейся мне оперетте: «если повезёт чуть-чуть». А чтобы повезло, нужно трудиться, не жалея сил. Тут всё зависит от тебя, от твоих волевых и умственных способностей, устремлённости, положительных качеств характера, над созданием и совершенствованием которых обязан работать всю жизнь. И не верить ни в какие предрассудки, бабушкины сказки, приметы, предсказания и прочую чепуху. Ты есть результат твоего труда над собой. Хочешь стать культурным — следуй соответствующим правилам, грамотным — учись, образованным — расширяй умственный кругозор, специалистом — для этого существуют вузы, выбирай, какой тебе нравится… И вообще — всё впереди. Человек сам творит свою жизнь. Главное правило — не откладывай ничего на завтра. Завтра — это то, что будет уже без тебя. После тебя. Ты живёшь только сегодня. Сейчас. Поэтому успевай, не упускай! И цель жизни будет выполнена.
…Рассуждая так и чувствуя себя восторженно от быстрой и длительной ходьбы — завод находился близ озера Смолино, а это километров десять, а может быть и больше, пути, а я их отмахал почти полностью — приблизился к роковым воротам с табличкой на одном из столбов «№ 93». За этими воротами во дворе, в нескольких домах, жили знакомые ребята и две-три девчонки приблизительно моего возраста. Двор же с высоченными тополями в глубине его запомнился мне с сорок шестого года, когда поздно вечером, в мае, впервые забрёл в него с несколькими свободскими же пацанами — там громко звучала музыка! Это парень-электрик, работавший в трамвайном управлении на улице Труда, Витькин квартирант, соорудил проигрыватель. На нём прокручивались грампластинки с записями танцевальной музыки тридцатых годов: танго, фокстроты… Танцевать я не умел, но музыку с малолетства любил — наслаждался мелодиями. Поэтому и зашёл в незнакомый двор.
…Сумерки, густо-синее небо, белые платьица девчонок, весёлые лица моментально настроили меня на восторженный лад. Всё внутри меня возликовало.
— Потанцуем! — предложила мне какая-то незнакомая девушка, когда я оказался средь толпы молодёжи, — «концерт», вероятно, длился уже долго.
— Не умею, — стесняясь, признался я.
— Ничего. Я поведу, — сказала она и взяла меня за руки.
Близость девичьего тела опьянила меня, и я, наступая от неловкости на пальцы ног партнёрши, первый раз в жизни поддался очарованию этой близости, стал танцевать… Блаженное состояние охватило моё существо… Прекрасная музыка Иоганна Штрауса моментально зазвучала во мне, и в моём воображении ожили кадры и чудесный, волшебный голос певицы Милицы Корьюз из «трофейной» кинокартины «Большой вальс». В эту певицу, в которую я, ничуть не преувеличивая, малость влюбился, неоднократно пробираясь без билета на просмотр этого «трофейного» фильма в кинотеатре со странным названием «МЮД». Она пронзила, покорила, заполнила, очаровала меня своим неповторимой красоты чудесным голосм. Я тогда вновь почувствовал себя лёгким и счастливым… Потом зазвучали родной голос Клавдии Шульженко, романсы в исполнении Изабеллы Юрьевой… И я, уже не наступая ни на чьи ноги, танцевал и жаждал, чтобы это волшебство продлилось бесконечно долго в этих летних сладких сумерках.
…Сейчас же, подходя ко двору под моим судьбоносным [506]номером девяносто три, я вдруг разглядел лежавшие на обочине тротуара подтаявшие, грязноватые, немного приплюснутые и торчащие острыми пластинами осевшие сугробы — зима хоть и отступила, но ещё не сдалась. Ослепительное солнце проглядывало временами сквозь уже весенние тяжёлые тучи. А во мне звучала та давно здесь услышанная музыка, и захотелось петь.
Скоро, скоро опять всё вокруг зазеленеет и расцветёт, и снова тёплыми майскими поздними вечерами зазвучит душу бередящая музыка и, возможно, опять позовёт меня сюда, в этот обширный двор, под вековые тополя на фоне тёмно-синего неба. И ласковый юный голос, похожий на Милочкин, произнесёт:
— Потанцуем…
Мечты, мечты…
Я ещё не ведал, что самодельный электропроигрыватель давно украден парнем, с которым шапочно знаком и который через несколько секунд шагнёт мне навстречу и в ближайшем будущем принесёт много горя, что он уже совсем рядом, — секунда-другая, и произойдёт эта роковая встреча.
Во мне ещё звучали, не угасая, аккорды, как калитка, с ней я как раз поравнялся, неожиданно распахнулась, и навстречу мне шагнул Серёга Воложанин по кличке Рыжий, в тёмно-коричневом приталенном драповом пальто, каракулевой шапке и сияющих штиблетах, — экипировка блатаря.
Он преградил мне дорогу, шагнув на тротуар, и, выставив ногу впереди моей, дружелюбно произнёс:
— Привет, Рязан! Сколько лет, сколько зим…
Серёга всем своим веснушчатым и мокрогубым лицом излучал радушие, хотя мы были едва знакомы, да и компания, с которой он якшался, была другая, мне чуждая — из приблатнённых свободских пацанов. Единственное, что я помнил: несколько лет назад играли вместе в «конский хоккей» квартал на квартал. Мы тогда проиграли. Бывает. Игра есть игра. Но то, что я знал о Серёге, заставляло меня держаться от него подальше: во-первых, все утверждали, что он вор, во-вторых, по его вине погиб парень по кличке Моня, проигравший Серёге в «кованые» [507]карты какую-то небольшую сумму, но не смог её выплатить, за что и погиб, и, в-третьих, он, Рыжий, происходил из потомственной воровской семьи. Поэтому я всегда старался держаться от него подальше. И вот нежданная, случайная встреча.
Он улыбался, но жёлтые рысьи глаза его исторгали совсем иное — недоброе и настороженное. Или мне, может быть, побластилось? По старой недоброй памяти? Ведь о нём давно распространилась слава как о дерзком на руку пацане. Вдобавок — воре, уже отбывшем какой-то небольшой срок за мелкую кражу. Как выше сказано, по слухам, у него имелась своя компания, с ней никто из моих корешей не дружил или, общаясь, не «возжался». [508]Поэтому редкие встречи наши ограничивались: «Привет!» — «Привет от старых щиблет». Шутка о «старых щиблетах» — верх остроумия Серёги.
506
Не знаю, чем объяснить такое совпадение, но несколько месяцев спустя самый гуманный в мире суд, естественно советский, вынес мне приговор: удержать девяносто три (или семь — не помню сейчас) рубля в пользу государства, конфисковать всё принадлежащее Рязанову Ю.М. имущество с отбытием пятнадцати лет в исправительно(?) — трудовых лагерях (читай: концлагерях) за съеденный как угощение кусок халвы!