Если у Витальки не было отца, вернее, он был, даже проживал (свободские пацаны разузнали) где-то недалеко с другой семьёй, о которой никто ничего толком не мог сказать, то родитель Кимки слыл знаменитым человеком, ценным работником завода (его поэтому и на фронт не взяли), награждённым несколькими орденами! А в тылу ими не часто и не очень многих награждали — только за настоящие героические дела. За что именно, Кимка, несмотря на свою говорливость, держал язык за зубами. О работе и отце. А мы, пацанва, всё равно разнюхали: отец Кимки делал танки!
Кимкиного отца мы, хоть и соседи, видели очень редко. Он по несколько суток не выходил из цеха. Тогда такое поведение считалось обычным.
Последний раз я с ним встретился до наступления Нового года. Поздороваться лишь успел, да на ходу поговорить — переброситься парой фраз.
— Здравствуйте, золотая наша смена! — поприветствовал он меня и дружески потрепал по плечу. Поговорили очень коротко о моих планах на будущее. Я протараторил о заветном желании послужить в пограничных войсках. Он в этот момент словно отключился. Задумался о чём-то своём. И спешно продолжил свой путь. Что было заметно — отец Кимки за последнее время не то чтобы похудел — стал каким-то прозрачным. Высосала, видать, из него жизненные силы непосильная, на износ, работа — многолетняя, безостановочная, не знающая отдыха карусель.
На самом деле Кимка хлебал ту же безотцовщину, что и Виталька, и Серёга, и Вовка с братишкой Генкой, и Алька Каримов, которого по-настоящему звали Али, и Игорь Кульша (но у того хоть отчим был), и многие другие мои друзья и знакомые пацаны, жившие в округе. Отцы их или занимались каждый своим делом, или их совсем не было рядом: сидели в тюрьмах, погибли на фронтах войн, бросили, умчавшись искать своё личное, «воробьиное» счастье, расстреляны как «враги народа», или погибли в «исправительных» лагерях, или… В общем-то и я себя осознавал последние годы ненужным в семье. Вернее, нужным, но мешающим отцу жить так, как он того желает. И это сознание отринутости грызло меня, унижало. Но я терпел. Потому что у меня была мама. Которая меня, несмотря ни на что, любит и жалеет, заботясь. И сознание этого поддерживает меня. И не даёт впасть в безысходное уныние. И ещё — братишка. Славка. Родной, любимый человек. Нуждающийся в моей защите. И наставничестве.
Но едва ли не главным, кто радовал всё моё существование, была Мила. Как мне повезло в жизни, что она просто есть, существует, и я могу её видеть. Я это повторял про себя бесчисленное количество раз. Больше мне от неё ничего не надо. Ничегошеньки! Лишь иногда встретиться с ней на дорожке, ведущей к «парадному» крыльцу, взглянуть на её прекрасное лицо, и голосом, дрожащим от волнения, произнести два слова:
— Здравствуй, Мила!
Слишком часто упоминаю об этой удивительной девочке, но что с собой поделаешь! Она и сейчас, более полувека спустя, наполняет меня чистой радостью и навсегда запечатлённой лучезарностью. Дня не проходит, чтобы не вспомнил о ней, не увидел мысленно её немеркнущий образ. Выходит, я пронёс его через всю свою, не сказал бы лёгкую, жизнь. Читателю, вероятно, трудно поверить, но (и это правда!) я вижу Милу и в той, кого люблю сейчас.
…Я уверовал, что выдержал испытание: почти два года живу самостоятельно. Взрослый человек! Я никому не признавался, что жизненные планы уже продуманы и составлены на много лет вперёд. Они придают мне уверенности в себе, существующему сейчас, по сути, на птичьем положении. Временно, разумеется. Скоро всё должно измениться к лучшему. Как намечено. Независимость — великое дело. Стимул. Сейчас попьём чаю и бегу домой. Я свободный человек. Сам себе хозяин. И сам за себя отвечаю. За слова, поступки — за всё. Я сам создаю себя как самостоятельную личность. Как это здорово осознавать!
В беседе с Кимкой быстро время летит. Вот только часов наручных у меня нет. Не накопил деньжат. Мечтаю купить такие, как на картине Николая Ивановича, — со светящимся циферблатом.
Оглядеться не успел — Серёга в охапке тащит дощатый, снегом заляпанный большой ящик — и бух! на стол.
— Жрите, братва, от пуза! Сколь влезет! Сёдня праздник — гуляем по буфету!
И вынимает из раскуроченного ящика здоровенный кусище халвы.
И хотя до этого мы выпили одну, а вслед за ней и другую, трёхлитровые банки мутной бражки, которую нам услужливо разлила по стаканам и кружкам мать Серёги, приговаривая:
— За здоровье и долгие годы жизни сына уважьте! — до меня не сразу, но дошло-таки: откуда у Рыжего появился ящик восточного лакомства? Если он взялся за ум и поступил на производство, вряд ли на свои кровные купил нам это угощение. Следовательно, украл. И мы сейчас пожираем краденое!
Кимка весело вгрызался в кусок халвы, Виталька тоже рядом с собой положил ещё один. А Серёга ударами мясницкого ножа, с мокрой улыбкой на губах, откалывал новые, и крошки разлетались по полу. Так со своими продуктами не поступают. И ещё мне вспомнилось, что нас он назвал «братвой». А так друг к другу обращаются блатные.
Первым желанием было встать, схватить свою одежду и броситься к дверям, а дальше по хрустящим льдышкам, по снежному коридору — к калитке, на улицу и бегом по тротуару — домой! Ведь не кинется же это желтоглазое чудовище вслед за мной с месарем! [524]Но я ни с места. Не позволяет осуществить здравое.
И вот они, эти рысьи глазищи, вглядываются в меня:
— Ты чево, Рязан, надулся, как мышь на крупу? — заметил мою неуверенность Серёга.
— Да нет, я ничего. Домой пора. Меня там ждут.
— Брось херню пороть. Завтра домой пошкандыляешь. А щас жри и пей. Тебе налить? Чекалдыкнешь стаканчик?
— Я уже и так надулся до предела, аж мутит.
— Мамка на табаке брагу настояла. Для крепости. Ежли слабак — лезь на лежанку. Тама очухаешься.
Перед глазами плыли какие-то красные круги. Но веселее мне не становилось.
— Чо, брезгуешь, халву не хаваешь?
Я взял кусок, откусил, стал жевать.
Кимка, святая простота, чуть не завизжал от восторга:
— Ну, Серёга, даёшь! Где это ты такой дифсит достал? До войны последний раз такой цимус [525]пробовал.
Серёга с достоинством, и даже важностью, ответил:
— Надо уметь козу еть, штобы не брыкалась.
А Кимка, опьянев, продолжает умиляться!
Нехотя потянулся за откромсанным ему разбойничьим ножом куском Виталька, будто недовольный чем-то. Мало, что ли, показалось? Режь ещё!
У меня опять мелькнула мысль:
— А в самом деле, где Серёга мог раздобыть такое обилие сладости? Может быть, выиграл в карты?
Мелькнула и как бы исчезла. И всё-таки… Опять тревожно стало: не в сомнительном ли деле участвую?
— Рубайте, [526]чево вы, как целки, ляжки зажали? — поднукнул Серёга. — Чай, на день рождения приканали! Гужуйтесь! [527]
«Неприлично вообще-то подозревать: человек от души угощает, а я чего-то придумываю, выискиваю, подозреваю. Ведь и мать Серёги нас потчует. Она-то не станет гостей краденым пичкать!» — разуверил себя я.
— Ешьте, ребята, досыта ешьте. Вы хоро́ши наши суседи, дружки Серёжины, — подтвердила мои оправдательные предположения Воложанина.
Я взял ещё один ломоть халвы. Поблагодарил.
Вкусной оказалась свежая, мягкая халва с горячим чаем. Я ведь тоже не пробовал её с последнего довоенного года.
…Далее общая беседа оживилась. Даже Витька-Виталька молча, но явно с удовольствием уплетал лакомство, щепотками отправляя в рот рассыпанные по столу крошки. Подумалось опять: «Чего он такой надутый, почему ко всем недружелюбен?»
525
Цимус — что-то очень вкусное. Если это слово применяется к характеристике женщин — сексуальная оценка (феня).