— Уведите, — распорядился следователь.
— Вставай! — приказал другой милиционер, рядовой. — Выходи! Руки назад!
Я повиновался, в одной руке держа кожаную шапку, другой поддерживая галифе за ошкур. У дверей «тёрки» столбами, широко расставив крепкие ноги, молча стояли ещё два сотрудника. Я шагнул в открытый проём двери и получил сильный подзатыльник, но уберёгся от «поцелуя» со стеной — представляю, во что превратилась бы моя физиономия, не обопрись я плечом в «тёрку», да и на голову успел до того удара на ходу надеть шапку.
— За что? — вырвался у меня крик.
— Будешь говорить правду? — спросил один из сотрудников, зайдя в камеру. За вопросом последовали удары в живот. От боли я сполз по «тёрке» на пол.
Кто-то из них сказал:
— Ты нам горбатова к стенке не лепи! [545]Банкет! Сичас устроим тибе банкет.
— Признавайся! Последний раз спрашиваю: будешь колоться? [546]Или мозги будешь нам ебать? — с угрозой в голосе произнёс кто-то из моих мучителей.
— Прикрой дверь! — приказал кому-то один из сотрудников. А у меня всё ещё оранжевые круги плавали перед глазами — здо́ровово милиционер саданул в солнечное сплетение. — Чичас тебе будет банкет!
Град ударов посыпался на меня беспрерывно, но мне удавалось удерживаться на коленях.
Я мягко ударялся спиной о «тёрку» противоположной и боковых стенок — передо мной виднелась, возникая и пропадая, почему-то качаясь, щель приоткрытой двери. И вдруг я услышал голос:
— Не хотишь правду рассказать? Заставим! Всё выложишь, как на блюдечке!
Я не смог ответить ни на побои, ни на угрозы — дыхание спёрло. Кто-то из милиционеров настолько сильно опять саданул мне в грудь, что ни вдохнуть, ни выдохнуть невозможно. Удары сыпались отовсюду: милиционеры расположились во всех четырёх углах и упражнялись на мне, как на футбольном мяче, — ногами.
Казалось, что меня пинают вечность, в самом же деле «обработка», наверное, длилась всего несколько минут.
— Да! — выдохнул наконец-то я.
— Кончай! — приказал кто-то, вероятно «дирижёр», может быть, тот сержант. Я не различал лиц сотрудников, избивавших меня. Вернее, они мне совершенно не запомнились, а в глазах моих по-прежнему плавали какие-то оранжевые круги.
Истязатели вывалились из «тёрки», и тут же последовало указание мне:
— На выход! Вставай! Быстрея!
Я вываливаюсь из бокса. Меня раскачивает. Задеваю плечом о стены.
— Налево! Вперёд! Прямо иди! Ни вихляй!
«Да что я нарочно, что ли!» — проносится у меня в голове, но молчу.
И вот я снова в кабинете следователя.
— Проходите, садитесь, — пригласил он меня казённым голосом.
Я чуть мимо стула не угодил. Раскоординация движений. «Здорово они меня оттасовали», — подумалось мне. — Вот почему от них так разит по́том. Очень потная работа.
— Будем говорить правду? — спокойно спросил меня следователь.
— Меня ваши сотрудники избили! — Еле сдерживая слёзы, заявил я ему. — Я хочу написать заявление. Это беззаконие!
Следователь некоторое время молчит, а после равнодушным голосом произносит:
— Не советую. Мне доложили, что ведёте Вы себя… нехорошо. Нарушаете режим. И вообще ваше упрямство бесполезно. Преступление, совершённое вами всеми, очевидно. Есть неопровержимые вещественные доказательства. И хищение халвы из продуктового магазина — не единственное престпуление, совершённое вашей группой.
— Лично я ни в чём не виноват.
Слова следователя потрясли меня:
— Невиноватые к нам не попадают.
— Как? — удивился я.
— Вот так, — спокойно разъяснил следователь. — Если попался, значит, что-то совершил противозаконное. И выкручиваться бессмысленно. Лучше для Вас признаться по-честному. Думаете, нам неизвестно, что Вы не живёте дома? Не работаете нигде. На какие средства существуете? Логичный ответ лишь один: на средства, добытые незаконным путем. Воровством. Грабежами.
— Я работаю. При обыске ваши сотрудники отобрали…
— Изъяли.
— Изъяли документ, удостоверяющий, что я слесарь третьего разряда..
— Следует ещё проверить, что это за документ, подлинный ли? Но даже, предположим, он подлинный, факт хищения ящика халвы из государственного магазина — это факт, неопровержимый.
— Я работаю честно. Зарабатываю себе на жизнь.
— Где ты работаешь? На ЧТЗ? Мы это проверим.
— Нет на ЧТЗ, там квалификационная комиссия разряд установила. Четвёртый разряд. Слесаря.
Незаметно следователь перешёл на «ты» — ну старый знакомый!
…Молчу, опустив глаза. Не могу же я рассказать о заводе, о нашей коммуне, осознавая, какие последствия для моих товарищей эта откровенность может вызвать. Для всех ребят, кто мне верил. Особенно для Коли Шило. Ведь за Генку его чуть не упекли в лагерь. Досиживать условный срок. Вернее, недосиженный срок, оставленный после досрочного освобождения.
— Напрашивается единственный вывод, — продолжает следователь, — Что ты нигде не трудишься и в школе не учишься. Зачем тебе понадобилась эта пыль в глаза? И из дома ушёл. Чтобы освободить себя от всевозможных обязанностей перед семьёй и государством и с такими дружками, как Воложанин, заняться воровством и грабежами. Так поступают асоциальные, преступные элементы, тунеядцы. И милиция борется с вами. Чтобы защитить общество от таких…
Я молчу. Не дай бог, чтобы милиционеры в коммуну заявились. Что обо мне подумают ребята? Николая Демьяновича подведу. И всех остальных. Что за то грозит Коле Шило? Моему поручителю.
Опять в кабинет кто-то вошёл. Вероятно, следователь нажимал на невидимую мною сигнальную кнопку.
— Встать! — скомандовал вошедший. Это был всё тот же сержант.
Я почувствовал, моё настроение резко упало и тягостное осознание неотвратимого, чего-то грядущего, очень неприятного пронизало меня.
С трудом поднялся со стула — недавние побои как бы стали проявляться в движениях — пока сидел, лишь тихо ныли места, подвергшиеся милицейской тусовке [547]», поднялся — сразу там и сям возникали боли. Особенно донимала левая ключица, что-то палачи с ней сделали. Повредили, что ли?
— Ну, чево шаперишься, как рязанская баба? — подтолкнул вошедший сотрудник меня к двери.
— Не переусердствуйте, — тихо подсказал следователь.
Выходит, моим избиением руководил этот чистюля-следователь? Ну и гад! Вот по чьей указке потеют эти битюги-опричники. Одна шайка-лейка! Им надо, чтобы я во что бы то ни стало признался в том, чего не совершал! Зачем? Чтобы выпендриться перед начальством? Или они искренне считают, что я совершил кражу халвы?
Сейчас он здорово разозлился. И говорил в общем-то правильно. Формально. Но ко мне сказанное им не имеет отношения. Или — не совсем имеет. Нельзя же меня истязать за то, о чём я лишь догадываюсь. Так можно весь Советский Союз через строй милицейских палачей прогнать и выпытать, кто кого в чём подозревает. И заставить подписать что угодно.
— Сержант! Отставить. Я ещё займусь с подозреваемым. Садитесь. Я Вам (он снова перешёл на вежливый тон) даю возможность подумать, как следует. Где вы встретились перед тем, как пойти грабить магазин? Когда это было? Кто был инициатором кражи? Сергей Воложанин? Он уже имеет судимость за хищение. Знаете об этом?
— Знаю. Слышал от ребят, что он оттянул срок вроде бы за кражу. И неособенно доверял ему как человеку. Но и ссориться с ним тоже не решался.
— Выходит, знали, что Воложанин — вор, и всё же согласились совершить с ним хищение госсобственности?
— Я с ним не воровал.
— Не желаете признаться? Даю Вам пять минут на то, чтобы вразумиться: бесполезно выкручиваться — нам известно всё. Это последний шанс помочь себе и облегчить наказание за совершённое.
Следователь принялся что-то сосредоточенно писать, а я лихорадочно размышлял, как выпутаться из этой ловушки?