Несомненно, узнанное им обо мне всё нашептала сыщикам тётя Таня. Возможно, и подписала донос. За всё мне отомстила. Она не только меня ненавидит, а всех, кто лучше неё живет, даже сестру Анну Степановну. Потому что у неё корова есть. Потому что сама с Толяном впроголодь живёт. Всю ненависть ко мне и нашей семье, накопившуюся за многие и многие годы, она выплеснула на мою голову. Вот и следователь за ней повторяет и грозит. Что делать? Нет ответа. И нет возможности защититься.
— Прочтите и подпишите протокол допроса, — неожиданно возвращает меня к действительности голос следователя.
Читаю сочинение его. Оказывается, я отказываюсь отвечать на заданные им вопросы «по существу».
— А что такое — «по существу»? — спрашиваю я следователя дрожащим голосом. Видимо, «тусовка» не прошла даром: чувствовал я себя как-то странно, словно меня раскачивало.
— Это значит, Вы опять отказываетесь говорить правду.
— Я Вам рассказал правду, — голос у меня срывается.
— Хватит эту песенку про белого бычка, — отнюдь не дружелюбно кончает наш диалог следователь, и дверь за моей спиной опять открывается. Кто-то входит.
— В бокс, — спокойно произносит следователь. Фамилию, имя и отчество его мне так и не удалось узнать — да я просто об этом и не спрашивал: в таком состоянии находился, будто это не действительность, а дурной сон, из вязких пут которого невозможно высвободиться, вырваться, очнуться.
— Встать! — угрожающе командует сержант.
Ноги затекли, и я с трудом поднимаюсь.
— Товарищ следователь, — совсем обалдев, произношу я, — разрешите попить.
— Вот сержант, к нему обращайтесь с просьбами подобного рода, — посоветовал следователь, не глядя на меня.
— Следуй за мной! — приказывает сержант.
Иду по диагонали комнаты и механически запоминаю: оказывается, справа и слева стоят два стола со стульями, тоже, наверное, привинченные к полу, а в углу, возле следовательского стола, — огромный двухэтажный сейф. В коридоре меня ожидают, наверное, те самые два трудяги-палача. Выражения их физиономий не сулят мне ничего хорошего.
Ведут в знакомую камеру. Возле неё останавливают.
Приказывают повернуться к стене. Руки назад.
Повторяю:
— Хочу пить. И в туалет.
— Щас тебе будет всё, — это голос сержанта. — И выпить, и закусить тебе будет. Халвы полон ящик: жри — не хочу.
В «тёрку», после того как сержант открыл дверь, заходят двое милиционеров, после приказ следует мне:
— Заходи.
Делать нечего — захожу, удерживаемый сзади за обе руки. Двое тех самых, уже знакомых мне милиционеров стоят в правом и левом углах камеры. Молчат. Я догадываюсь, что сейчас здесь будет происходить. Боязни нет. Сильнейшая усталость навалилась на меня — сию секунду упал бы на квадрат отполированного пола и заснул. Мгновенно!
Повернулся и прижался спиной к дырчатой стене между двумя крепышами. Машинально застегнул пуговицы на бушлате. Усталость такая, что почти ничего не соображаю, кроме одного: сейчас начнётся расправа. И в это мгновение на меня навалилась тоска, тяжелая, всеохватывающая и всепроникающая. Ещё одна мысль запульсировала в мозгу, вялая такая мысль: что делать, чтобы защититься? Уже громыхнул засов, и вот тут началось такое, от чего у меня при воспоминаниях мурашки по спине бегают… До сих пор. [548]
— Пойдёшь в сознанку или будешь нам мо́зги ебать, — зло задал (вторично!) вопрос один из четырёх «сокамерников».
Я, заикаясь, почему-то пролепетал:
— Я следователю рассказал всё, что знаю…
Не дослушав фразу, опять получил такой мощности удар в живот, что сполз на пол, цепляясь сукном бушлата за выпуклости проколов в стене. Всё повторяется, как в кошмарном сне. Машинально закрыв лицо кистями рук и зажмурив глаза, я ощущал сотрясающие всего меня удары сапожищами в плечи, руки, грудь, бёдра… Чей-то сапог угодил мне в голову, шапка отлетела куда-то в сторону, и сокрушительный удар разбил нос. Кровь хлынула из него. Когда я оказался на полу, скрючившись от боли, то пытался выкрикнуть что-то, вероятно, просил прекратить избиение, но очередные тумаки не давали мне вымолвить и слова. Перед глазами, словно дьявольское видение, двигались огромные носки сапог. Они сокрушали со всех сторон моё тело, и оно скользило по отполированному квадрату металла, разворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Наконец чей-то сапог с размаху, мягко, почти безболезненно задел мою скулу, и разноцветные звёзды и белые искры заполнили мои глаза, а во рту стало со́лоно. Оказавшись лежащим на спине, я захлёбывался соплями и кровью и судорожно закашлялся.
Сквозь сопение и уханья «футболистов» до меня донёсся голос, кажется сержанта.
— Не бей, сука, сапогой в морду! Меси по почкам иво, по печенкам, штобы кровью ссал! Морду не трожь! По новой хошь разборку, как с тем щипачём?
Кровавая лужа, ставшая видимой «блюстителям закона», потому что я размазал её, развазюкал, вертясь под «пенальти» заплечных дел мастеров, прекратила их служебное занятие. Один из сотрудников схватил меня за воротник бушлата и рывком поднял и посадил на пол. Во силища! Воротник пережал горло, и я увидел, как из моего рта вздуваются и лопаются красные пузыри!
— Што с ним? — спросил сержант, а возможно и не он, — я не очень соображал в тот момент, а все палачи выглядели одинаково.
— А хрен его знаит! Пузури пускат. Восьмирит [549]наверняк, — ответил один их моих «опекунов» молодым голосом.
— Кончай придуриваться! Ты!
Это приказание мне.
Я опёрся ладонями об пол и увидел, хотя в боксе стоял сумрак, как струйкой, тонкой такой струйкой, струится на пол и на рукав бушлата тёмная кровь, и в тот же момент почувствовал острую боль в левом плече. Где ключица.
Я хотел сказать, что не придуриваюсь, но лишь простонал от боли и пробормотал что-то нечленораздельное.
— Поднимите иво, — приказал сержант.
Меня подхватило несколько цепких и крепких ручищ. Поставили на ноги.
— Рука… — пробормотал я.
— Тащити иво в сартир, пущай обмоетца. Так эта ты опять захерачил? — обратился он к одному из своих «коллег». Тот промолчал. — Могут не принять такова расписнова. Я тебя, блядину, предупреждал, ты што делашь? А ежли он дубаря даст? [550]Я тебя суду первого сдам, понял? У ево жа отец с матерью есть, они жа хай подымут. Я жа говарил: не бей, сука, в морду сапогой! А ты всё наравишь…
Кровь из носа продолжала сочиться и оставляла крупные капли на полу. Меня начало трясти. От холода, что ли. Но милиционеры, одетые в синие рубашки, никакой тряски не испытвали. Я же в бушлате…
Я почувствовал вдруг, что обмочился. Позор! Как малыш! Из яслей. Это случилось, вероятно, во время «тусовки».
В умывальнике мне пришлось правой рукой долго смывать кровь, которая не прекращала капать (но уже не с такой интенсивностью, как ранее) на бушлат и сапоги.
— Иди, скажи лейтенанту (они упорно не называли друг друга по фамилиям или именам): задержанный не могёт участвовать в допросе.
Мне думается, он дал указание тому коллеге, что расквасил мне нос. Пусть, дескать, сам за свою лихость отвечает.
Без разрешения я снял с себя сапоги, размотал мокрые портянки, освободился от галифе и даже трусов и промыл их под грязным, заплёванным и захарканным умывальником, превозмогая острую боль в плече.
— Мне нужен мой носовой платок, иначе я истеку кровью, — сказал я, стоя возле туалета, милиционеру, держащему ведро с половой тряпкой.
— И хуй с тобой! Одним вором будет меньши, — зло ответил он.
— Я не вор, — парировал я.
— Все вы в несознанку [551]идёте, пока вас ни проучишь…арировалате…етые в синие рубашки, никакой тряски не испытвали. и упражнялись на мне, как на футбольном мяче — ногами.
— Следователь требует подозреваемого к себе, — объявил вернувшийся из кабинета сержант. Это он объявил тому, кто стоял с ведром и тряпкой. — И принеси ему платок.
549
Восьмерить — хитрить, изворачиваться; восмерила — притворщик, симулянт (воровская феня).