Именно тогда, в шестьдесят втором (или шестьдесят третьем) году, на кухонном столе, уставленном бутылками с водкой и закусками, я опять — сколько лет прошло! — увидел наш столовый нож с серебряной рукоятью, сразу узнал пропажу, но промолчал, — неприлично было даже упоминать о нём. Мог произойти скандал, а я не желал этого. Да и не кухонный нож взволновал меня, а потрясающая новость: Толян, получив следующую звёздочку и квартиру в Казани, намеревался нагрянуть в очередной отпуск в Челябинск и сделать… предложение Миле.
Я отказывался представить себе, что Толян посмеет жениться на прекрасной девушке, мизинца которой не стоит, — уж я-то знал этого типа отлично, и на что он способен, хоть маршальские эполеты на себя нацепил бы.
Я так разволновался, что ушёл с пира. Больше мы с новоиспеченным бравым офицером Толяном, которому удалось вырваться из нищеты и взлететь высоко, не увиделись. Он не женился на Милочке. Рухнул с этой высоты. С самолётом.
Думаю, что она и не вышла бы за Толяна замуж, — Мила была умной девушкой.
И после я помалкивал о кухонном ноже, но главное — обо всей этой истории вообще можно было бы умолчать, опустить, если б она не поясняла многое в следующих моих рассказах о детстве. Но давайте вернёмся в то счастливое время, когда я выкопал «колодец» с живой водой.
Перед возвращением домой я вытер о трусы руки, чтобы мама не упрекнула меня в нечистоплотности, и, придя, увлечённо занялся разборкой механического — прыгающего, если его завести специальным ключиком, — жестяного лягушонка. Меня давно и нестерпимо зудило: что заставляет игрушку двигаться? И вот разрешение родителей наконец-то выпрошено — за дело! Вооружившись отвёрткой, быстро разобрал лягушонка на части. Попробовал собрать детали воедино — не получилось. Пришлось затолкать то, что недавно было игрушкой, в нижний ящик огромного бабушкиного шкафа. Таких громадин (с табурета до верху не мог достать) у нас имелось два. Бабушка уехала куда-то далеко, к родственникам, и некоторые её вещи остались у нас. Наверное, они ей стали не нужны. Она даже очки забыла, и я их использовал как увеличительные стёкла при рассматривании пойманных мною мух, бабочек, гусениц и жуков, живших в нашем огромном дворе.
Утром следующего дня я с удивлением увидел, что вода в расширенной мною лунке опять совершенно прозрачна и словно покрыта колышущейся слюдой. Наверное, очищенный родничок стал бить сильнее. Но мне не понравились обнажённые белые корешки трав, торчащие из ослизлых стенок, и бархатистая грязь на дне, дышащая, словно брюхо неведомого водяного животного. Я принёс из уличной канавы чистый серый песок с маленькими разноцветными галечками и высыпал всю пригоршню в лунку. Когда муть осела, я увидел, что песчинки снова резвятся в беспрестанном хороводе. Ожил родничок!
В начале зимы вокруг ключика образовалась наледь. Ох и покувыркался на ней! Весело!
…Весной сорок второго весь наш необъятный двор поделили между тремя домами, находившимися в нём. И в каждом доме семьи получили «наделы» земли сообразно своей численности.
Тётя Таня Данилова на собрании жильцов заявила от имени неведомого мне домкома, что землю следует «нарезать» лишь на членов семьи, способных обрабатывать участок самостоятельно. Грудному младенцу Кольке и трёхгодовалому карапузу Валерке, внукам Герасимовны, земли, дескать, не надо. И нам со Славиком тоже.
Бабка отчаянно возразила:
— Ты, Татиана, шибко умная штала нашальником в домкоме-те, а покумекала бы: ежели корову не кормить, будет она молоко давать? Вот так-то!
Меня упоминание о корове удивило: у бабки не то что козы — кошки не было. Корова в нашем дворе жила одна — в стайке у тёти Ани Васильевой, сестры тёти Тани, её семье она и принадлежала. Но при чём тут Герасимовна и её внуки? И я с братом?
Большинство при общем голосовании поддержало бабку — её непонятный довод убедил их.
Лужайку перед домом решили не трогать, а оставить для детей. В трёх домах, по подсчётам Герасимовны, вообще-то её звали Прасковьей Герасимовной, нас, пацанов и девчонок, набралось «цельна дюжина». Я всех по пальцам перебрал — получилось девять. И несколько лет спустя, когда отец поручал мне, например, купить дюжину яиц, я уверенно просил отсчитать девять штук — врезалось!
…Как же я ликовал, что вместе с поляной нам оставили и ручеёк! Он, незаметный, тёк в своей канавке, вероятно кем-то и когда-то углублённой, и тянулся к центру двора шагов на двадцать или чуть более. Разлившись возле груды бутовых камней лужицей, в которой жил большой жук-плавунец, переселённый мною из Миасса, вода опять уходила в землю.
Ручеёк тёк так тихо, что даже не журчал. Он словно таился от кого-то. Наверное, потому что был слабым, не то что неукротимо-бешеная струя уличной колонки на противоположном тротуаре — через дорогу перейти. Почва вокруг этого таинственного места, где жил-поживал ключик, всегда оставалась влажной, даже в сухие и жаркие лета. И в непролазных зарослях сирени близ дома, в котором обитало семейство Бруков, а они не пожелали выкорчёвывать кусты и в самые голодные годы войны, здесь всегда царила прохлада, и вокруг высился лес гигантских лопухов. Именно здесь мы любили играть в разведку с непременной добычей «языка». А ручей служил нам ориентиром. Чаще же — рубежом.
…Майским светозарным утром я выбежал во двор и не узнал полянку. Налево от тропинки, ведшей к парадному крыльцу нашего дома, до самого забора с соседним, почему-то называвшимся «судейским», двором, хотя в нём жила знаменитая заслуженная учительница, чернела свежевзрыхлённая земля, по которой суетливо бегал наш дворовый скворец. Ещё вчера поздно вечером я вприпрыжку возвращался по мокрой от росы траве, и всё было на месте, и лунка с ручейком в своей канавке тоже. И лишь непривычно серело несколько камней, зачем-то притащенных из нашей «крепости» костлявым, но жилистым Толькой Даниловым — Бумбумом. Ещё вчера днём на нашей полянке я наловил полный спичечный коробок кузнечиков — на них так охотно клюют жадные окуньки. А теперь где их отыщешь, кузнечиков, — жить-то им негде.
Но почему изуродованную поляну не замечают Даниловы? Толька избегает смотреть в мою сторону и слишком уж усердно хлопает скалкой по вывешенному на просушку бесценному ковру, приданому тёти Тани. На ковре изображены лихо пляшущие под гармошку бородатые цыгане в красных рубахах, синих, зелёных портах и чёрных, выше колен, сапогах.
— Тише ты, ирод рыжий, колоти! Испортишь вешши! — кричит, высунувшись из окна, тётя Таня.
— Сам знаю, не маленький, — огрызается Толька. — Без понятья чо ли?
— Толян, — спрашиваю его, — кто нашу полянку перелопатил?
— Не твоего ума дело, — угрожающим тоном отвечает Рыжий. — Любопытный больно. А то получишь за своё любопытство: бум! бум!
И он имитирует удары кулаками справа и слева.
Именно за это пристрастие хвастаться, как он умеет тузить, Толяна и прозвали Бумбумом. Правда, я ни разу не видел, чтобы он задирал кого-нибудь из взрослых ребят. Тем более уличных пацанов. Он и по вечерам-то не показывается — до ночи зубрит школьные задания. Мать не разрешает якшаться «со свободской шпаной фулюганами». Но над младшими, из своего двора, он чувствует себя всемогущим повелителем. И дерётся! Совсем взрослый — с двадцать седьмого года рождения.
Хотя босые ноги Толяна не особенно грязны, я заметил у крыльца даниловские галоши с налипшей на них непросохшей землёй. Неужели он?
Я положил наземь удилища и другие нехитрые принадлежности для рыбалки и кинулся к маме.