Из предосторожности, вернувшись домой, на всякий случай оставил икону в дровянике, предварительно отмыв её от грязи. Икона оказалась невероятной красоты. Она и сейчас, стоит лишь напрячь память, возникает в моём воображении, словно вижу её наяву. От одежд фигур, написанных яркими, сочными красками, исходило почти ощутимое сияние, усиливающееся до золотой густоты вокруг голов. Разве может так быть, чтобы человек светился? — недоумевал я.
Нежный румянец белых перламутровых лиц, словно подсвеченных изнутри, вызывал невольное притяжение — таких людей вживе не бывает. Да разве возможно настолько прекрасно нарисовать обычными красками на обычной доске?! Такие мысли роились в моей голове, когда я принялся внимательно рассматривать икону.
Разобрал кое-как и надпись слева наверху: «Образ Одигитрии», справа: «пр. бцы». Что за непонятные слова такие? Что за «пр. бцы»? Об этом я справлюсь у Герасимовны, она наверняка обо всём божьем знает.
Я продолжал разглядывать волшебную живопись — промыв её ещё раз намыленной тряпочкой — с восхищением, какого ещё никогда не испытывал ни от одной из виденных мною картин. В портрете, а мне думалось, что это именно портрет, сквозили очарование и необыкновенная, невиданная мною дотоле и несравнимая ни с чем и ни с кем красота. Изумляла, завораживала чистота и яркость красок. Но главное — не в них. Картина производила впечатление живого изображения. Словно сквозь невидимое стекло живых людей видишь. Как будто в фотоаппарат смотришь.
Лёгкий разлёт тонких бровей Богородицы, розоватые ноздри, красноватые уголки широко распахнутых карих глаз, глядящих на тебя, с бликом света, исходящего изнутри, из самих очей, смотрящих с затаённым страданием, доверчиво и доброжелательно, — вот, оказывается, какие очи «боженьки»! В самом деле, от таких глаз трудно оторваться. Повторюсь, они притягивают чем-то, чего не объяснишь, что можно лишь почувствовать, чем можно изумляться, восхищаться. В маленьких, плотно сжатых губах затаилась не то вспугнутая улыбка, не то подавленная гримаса, вызванная болью — внутренней болью.
Лицо же младенца выражало недетское мудрое спокойствие. Вызывал недоверие высокий старческий лоб с морщинами и залысинами. Таких лбов у пацанов не бывает.
Что-то очень трогательное чувствовалось в склонённой к ребёнку в белом балахончике — это явно был пацан — фигуре Богородицы. Что-то чуть грустное угадывалось, зато никакого страдания и беспокойства не обнаруживалось в прямом взгляде по-старчески мудрого мальчика — смотрел он словно бы задумчиво, размышляя о чём-то своём, очень серьёзном, по-взрослому важном. Похожее выражение лица я наблюдал у учеников за решением задач в школе. Так то были взрослые ребята, а этот — совсем малыш. И оба эти портрета, несмотря на яркие краски, какими были написаны, выглядели легкими, воздушными, просвечивающими. Такой мысленно я вижу ту икону и сейчас. А раздумывал над ней тогда, уединившись в сарайке.
Вглядываясь в лицо Богородицы, мне порою казалось, что она грустна и весела одновременно. Хотя по собственному опыту знал, что так в жизни не бывает. По крайней мере, в моей, когда меня незаслуженно обижали. Или я чему-то веселился, поглядывая в зеркало и строя рожицы. Удивляло безмерно меня и то, что выражение лица боженьки постоянно менялось, с малейшим картины-иконы перемещением в пространстве. Иным становилось внутреннее её состояние, а с ним и всё изображенное на доске. И от моего настроения, вероятно, тоже. А порою мне казалось, что это чудо вовсе не нарисовано на доске, а как бы парит над ней отдельно. Но так не бывает!
Я мог бы поклясться, что такого чуда, исполненного красками, повторяю, ещё не видывал! Хотя уже обладал толстой папкой репродукций из «Огонька» и других журналов. Даже дореволюционных.
Иллюстрации в книгах, иногда цветные, фотографии, открытки, переводные картинки, плакаты — всё, что я накопил, близко не сравнимо! Даже большущее полотно в затейливой багетной раме, аляповатая копия «Охотников на привале», висевшее в вестибюле бани по улице Красноармейской, дотоле представлялось мне пределом красоты, и я мог разглядывать эту картину часами, выстаивая свою очередь. Даже два запомнившихся мне портрета: «Мальчик с виноградом» и «Женщина в чёрном», висевшие на стене второго этажа продуктового магазина по улице Труда возле каменного моста через Миасс, даже эти очаровательные произведения живописи не могли соперничать с моей находкой.
Не знаю, почему я оставил икону в дровянике, — что-то удерживало меня от показа находки маме. Продемонстрировать бы её Герасимовне, да осерчала крепко она на меня за последний спор, возникший между нами возле куста сирени Малковых. Я разглядывал красивую гусеницу, большую, тугую и рогатую. И не засёк, как старуха, шаркая опорками, подшкандыляла [80]ко мне и, уразумев, чем я столь увлечён, доброжелательно произнесла, без всяких вступлений:
— Вшё энто твари божии… Бог — он и шеловека праведным, Егорка, шождал и в рай помештил жить… Адама-те и Еву. Из глины их шлепил и душу в их вдохнул.
Я её перебил, напичканный передовыми научными знаниями:
— А нам учителка рассказала: человек произошёл от обезьяны. Вот.
Здорово я ей отрезал! С научной точки зрения.
— Этта как жа так? — недоумённо возразила бабка. — Неужто аближьяна могёт шеловека родить? Эдак и кошка шабакой могёт окатитша… Ежли они шпарятша. Кака жа глупая ваша ушительниша.
— Да нет же, бабушка, — блеснул я школьной премудростью. — Сначала на Земле жили обезьяны. После ихтиозавров. Постепенно они стали использовать палки, чтобы съедобные корешки ими выкапывать и лопать. Потом приноровились камни обтёсывать и делать из них ножи и топоры. Стрелы тоже, пики… Словом, оружие.
Бабка терпеливо слушала меня. Хотя и волновалась.
— На диких животных научились охотиться. На львов пещерных, например. На мамонтов. Это слоны такие, лохматые-прелохматые. На снегу спали — и хоть бы хны! Не простывали. Даже не чихали. Не то что какими-то воспалениями лёгких болеть.
— Штрашти-те каки, Егорка, баешь. Этта когда жа и хто из людей шлонов лохматых видал? Шлоны вше лышые. В жопарки шама жрела. Аль их под мышинку обштригали? Как в бане?
Оказывается, Герасимовна, обладала познаниями в истории и умением спорить. Раньше такого дара я в ней не замечал. Конечно, за восемьдесят или девяносто лет можно кое-чему научиться. Она и в зоопарке, выяснилось, бывала! Когда и где, интересно?
— Те мамонты давным-давно вымерли, бабушка. Первобытные люди всех их съели. А недоеденных до сей поры в вечной мерзлоте находят. Огромные скелеты — с наш дом! Вот.
— Да хто тебе про эдаких-то маматов небылиши наплёл, Егорка?
— Все та же учителка естествознания… В музеях их кости хранятся. Даже целые скелеты. Обглоданные теми троглодитами. Так первобытных людей называли. Которые от обезьян произошли. Люди первобытные как на древних слонов охотились? Яму большую-пребольшую выроют на тропе, по которой они на водопой ходят, замаскируют её свежатенкой из лопухов громадных, лакомых. Мамонтам пить охота, они и идут цепочкой, и в ту яму проваливаются. А вылезти-то не могут. Тут всё племя из пещеры выбегает и с воплями мамонта того здоровенными камнями по башке бац! бац! И убивают. Он ревёт, бедный, в кровищи весь, а дикие люди его бомбардируют: хрясь его по кумполу, хрясь! Пока не доконают вовсе. После вытаскивают из той ямы, разрубают каменными топорами и режут ножами — жуткое зрелище! И на костёр. Поджарят и слопают всей гурьбой. Из шкуры же его мохнатой одежду себе шьют — теплотища! Что-то вроде плащей. На ноги — бахилы — никакой мороз не прошибёт. Ведь по снегу приходилось им бегать. Всё это у нас, в Сибири и на Урале, происходило. До сих пор скелеты тех мамонтов обглоданных находят, — для убедительности повторил я.
Бабка притомилась, внимая мне, но не спорила, не опровергала: лишь свою кошёлку рядом поставила. Наверное, промышлять что-нибудь съестное в магазине намерилась, да я её отвлёк.
То, о чём я живописал, словно перед моими глазами всё проходило, словно бы сам всему этому свидетелем являлся, и даже участником!
80
Подшкандылять — подойти, пошкандылять — пойти. Обычно шкандыляют старые люди (уличное слово).