Бабка Герасимовна объявила маму «шамошедшей», после того как она зимой сорок первого, когда немцы подошли к Москве, подала заявление в военкомат с просьбой о зачислении в действующую армию. Отказали. Мама переживала, что её «отстранили».
Герасимовна же на весь общий коридор рьяно осуждала маму, обвиняя её в том, что она «хотит швоих единокровных робят малолетних», то есть меня и Славика, «оштавить широтами», да ещё почему-то «круглыми». Как накаченные мячики, что ли? Будто не видела, какими худыми мы с братом выглядели.
Я не представлял, кто такие «круглые» сироты, но почувствовал несправедливость бабкиной нападки — я и Славик никак не могли ни с того ни с сего стать шарообразными — и попытался защитить маму.
— Мама нас любит, — громко объявил я бабке. — И никакие мы не «круглые». Не мячики.
— Иди, Юра, в комнату, — строго приказала мама. — И никогда не вмешивайся в разговоры взрослых.
Я повиновался, и чем закончился их спор, не знаю. Но тогда был уверен на все сто, что права была мама. Мне и самому казалось, что несколько лет (год — два, пока идёт война) мы можем пожить и в детдоме. Это даже интересно — там уйма ребят.
Ничего она не понимала, эта затюканная, скрюченная, ещё дореволюционная старуха, — думалось мне. Невдомёк ей: кто же откажется, кто не мечтает попасть на фронт? Ведь это так увлекательно и почётно — воевать. За свою Родину. За улицу Свободы. За маму. И вообще — за людей. И лишь позднее я понял: мама на фронт просилась, потому что чужое горе воспринималось и её горем, а судьба страны — и её судьбой. И для блага Родины была готова на любую жертву. Как и все, разумеется, настоящие советские люди. И я так думал. И по репродуктору много раз слышал. Это мои мысли повторял диктор Левитан. И всех других.
До войны мама работала санитарным и ветеринарным врачом на горхолодильнике, а после размещения привезённого с Запада механического завода пошла на это производство: в громаднейшее, только что построенное на месте уничтоженного городского «собора» оперного театра здание. Стала токарем, точила гильзы для крупнокалиберных снарядов. Вот какая у нас мама. Только она ничего такого не рассказывала никому из соседей. Она вообще о себе и своей жизни не любила распространяться, отговаривалась: ни к чему всё это. Когда повзрослел — узнал: опасалась, что упекут в тюрьму. Отец её служил в своё время кондуктором взорванного революционного царского поезда, но после этого случая вышел на пенсию, получив инвалидность. На что и жили в Петербурге всей семьёй.
…Когда её наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», она плакала от счастья и переживаний, накопившихся за четыре напряжённейших, без продыха, года. А медаль ни разу не надела. В коробочке так и хранила. Необыкновенная скромность её, мне хвастунишке и выдумщику, была странной. Я её себе не мог объяснить. Как и жестокость наказаний, чаще по жалобам и нашёптываниям соседок. Иногда виноват бывал я, а иногда — нет. Доверчивость её подводила. Полагаю, эту особенность её характера — без наказаний — унаследовал и я.
…Событие, о котором намереваюсь рассказать подробнее в одном из следующих повествований, произошло после запомнившегося мне навсегда Дня Великой Победы невиданным по яркости и обилию красок салютом и всенародным многотысячным столпотворением на главной площади Челябинска, с всеобщими радостью и ликованием, разделившими нашу жизнь на две части — ту, что было до, и после. Но вернёмся в сорок второй.
…Сначала в неоштукатуренной до конца комнате поселилась семья ленинградцев. Исхудавший юноша, похожий на белую тонкую личинку, — я их выковыривал из-под коры расколотых чурбаков, вялый и слабый, он почти не вставал с постели, сооружённой при моём участии из кирпичей и досок. Мать и бабушка приносили ему из обкомовской столовой в судках питательные, как они говорили «высококалорийные», спецобеды, которые получали по каким-то особым талонам. Мать Володи была каким-то партийным начальником и чем-то занималась в том же обкоме. Там, наверное, и жила. А где обитала бабка — не знаю. Возможно, их расселили по разным квартирам. Оклемавшись, юноша куда-то переехал. Но перед этим произошла трагедия, которой я так и не нашёл объяснения.
Продолжавших прибывать в наш город эвакуированных поселяли не только к тем, кто желал принять, но и в приказном порядке. Если позволял метраж жилплощади.
Гудиловна тоже была эвакуированной. Первая моя встреча с ней произошла так: вернувшись из школы (я уже к этому времени достаточно окреп), увидел в открытую в общий коридор дверь кухни Малковых сидящую на плетёном небольшом бауле чернявую, одетую в лёгкое, как его называли взрослые — демисезонное, пальто и в накинутой на плечи белой ажурной шали женщину с тёмными, на выкате, настороженными глазами, похожую на цыганку. К нам во двор забредали эти гадалки-обманщицы. Я остановился — из любопытства.
«Цыганка» терпеливо сносила ругань разгневанной тёти Даши, вдавив себя в угол небольшой комнатушки, словно приклеившись к нему.
— Меня это не касается, куда ты пойдёшь! — кричала Малкова. — Откуда припёрлась, туда и проваливай! Хоть к чёрту на рога!
Такой разъярённой и грубой тётю Дашу я ещё не видел.
— Я одинокая, — тихим печальным голосом убеждала женщина, не двигаясь с места. — Я устроюсь вот тут, на своём сундучке.
— А я не желаю, чтобы ты тут оставалась, — хамила завмаг. — Вас только на порог пусти, вы, как клопы, расплодитесь и из дому вы́живете… Проваливай! Чтобы я твоё мурло больше не видела.
Женщина упорно продолжала сидеть на своём бауле, жалобно убеждая Малкову, что от неё никаких неудобств хозяйке не будет, наоборот, они станут подругами, а она, «цыганка», постарается ей во всём помогать.
Завмаг не сдавалась: «Иди ты к чертям со своей помощью! Мне никакая твоя помощь не нужна. Понятно я говорю? Убирайся!» Незваная гостья ссылалась на то, что вселили её в квартиру Малковых по распоряжению военкома как эвакуированную, показывала тёте Даше какую-то бумажку.
Вот в чём дело! Её, эвакуированную, не пускает тётя Даша!
— Вон к Рязановым иди жить! У них целая комната пустует, — сказала зло завмаг, заметив меня.
Женщина пронзительно посмотрела на меня, и я сразу как бы ослабел от её чёрного, мне показалось, бешеного взгляда.
— У нас уже живут. Ленинградцы, — поспешил пояснить я. — Вот мне даже партийный билет Володина мама подарила, — похвастался я.
И я показал алого цвета кожаную обложку с золотыми буквами «ВКП(б)».
Я не был против, чтобы и она поселилась в нашей комнате. Вместе с Володей. Если жить негде. Не на улицу же её выгонять. Да и Володины мать с бабушкой квартиру нашу посещают лишь днём.
Препирательство эвакуированной с тётей Дашей завершилось тем, что негодующая Малкова, закрыв дверь на ключ, ведшую в большую комнату с лепным потолком и апельсинового цвета абажуром над столом, смоталась в райвоенкомат на улице Красноармейской, и пришедший вместе с ней человек в военной форме увёл куда-то женщину с баулом, помогая ей тащить оказавшийся тяжёлым и громоздким груз.
А ранним утром, выйдя в коридор умыться, я застал возле малковского рукомойника высокого широкоплечего красавца в синих галифе и сверкающих хромовых сапогах. Оголённый по пояс, он громко фыркал, обливая себя холодной водой, черпая её ковшом из ведра.
— Иди, иди, чего встал? — раздражённо понукнула меня тётя Даша, вынесшая умывшемуся богатырю большое махровое полотенце с вышитыми разноцветными птицами — красота!
Но любопытство моё было слишком велико. Я не повиновался приказу соседки.
Несколько минут спустя богатырь вышел от Малковых в коридор уже в гимнастёрке — обмундирование на нём было новенькое и броско облегало атлетическую фигуру. В каждой петлице я узрел по две шпалы: ого! майор! командир!
В тот же день я спросил у Милки Малковой, кто к ним в гости утром с фронта приехал. Она пояснила, что это был сам военком майор Шумилин. Я тогда Милке, честно признаюсь, позавидовал. Особенно когда она показала оставленный гостем настоящий охотничий нож, острый, как бритва, с продольной ложбинкой через всё лезвие и с рукоятью из натурального оленьего рога. Гость забыл драгоценную вещь после обильного угощения — Милка перетирала на кухне тарелки, рюмки и прочую посуду — свидетельства пиршества.