Как раз напротив Гудиловниного крылечка, впритык к забору, соорудили небольшой — на одного разведчика — шалашик. Но и тут нас постигла неудача.
Гудиловна сидела на крыльце и разделывала рыбу, кляня мух, и не как-нибудь, а словно они были враги подстать соседям. Вовка же глаз с неё не спускал, прильнув к щели в заборе. И надо же, именно в этот момент у него защекотало в носу. Засвербило нестерпимо. Он, как ни корчился, сдерживая дыхание, всё-таки чихнул. И не раз.
Гудиловна резво сорвалась с крылечка, заглянула за забор, опрометью бросилась в свою комнату и выкатилась оттуда с полным помойным ведром. Вовка и сообразить не успел, что происходит, почему на него хлынул вонючий поток. Допёр [103]начштаба, что его энпэ рассекречен противником, сразу выполз из шалаша и спрятался за куст акации. Повисшая на заборе Гудиловна посылала вслед неудачнику-разведчику плевки, едкие ругательства и обещания жутких кар. Нет, разведчиком надо быть, чтобы даже не чихать. И всё же…
Не таким был Вовка, чтобы отступить, потерпев незначительное (как он объяснил нам) поражение. После отмывания под уличной колонкой на внеочередном штабном совещании он высказал новую идею. По его наблюдению — вот зачем ему понадобилась продырявленная соломенная шляпа, найденная в ничейном пустом сарае, — следует изменить до неузнаваемости свою внешность. Итак, по его рассуждениям, Гудиловна каждое утро, как на работу, шляется на базар и покупает там самые изысканные продукты питания: мясо, масло, соленья-варенья, муку и прочее. Вовка лично своими глазами видел и даже реестрик покупок составил, что почём. И сумму жирно вывел.
— Какая у Немтыря может быть зарплата? — рассуждал вслух Вовка. — Рублей семьсот. Ну, тыща… с приворовыванием. А она за один набег больше тыщи транжирит. Чуете, куда дело клонится? Несомненно, и Немтырь — шпион. У него и вид — вылитый эсэсовец. Мы и до него доберёмся дедуктивным способом.
— Ну ты, Вовк, как Шерлок Холмс, раскусил их, — не удержался я от похвалы.
— А счас помножим тыщу на месяц, сколько под чёрточкой? — тоном учителя спросил Вовка.
— Тридцать тысяч, — сосчитал я молниеносно.
— Вот оно — доказательство. Ты, Юр, говорил, что в прошлом году…
— В позапрошлом, — поправил я друга.
— Никакой разницы. В позапрошлом году эта Гудилолвна, которая прикинулась одинокой овечкой и мылилась к завмагу втереться: пустите бедную цыпу на шесток, у меня всего один чемоданчик пустенький…
— Плетёный баул у неё был. Тяжеленный.
— Не имеет значения. Теперь такой вопрос: с каких шишей у бедной эвакуированной овечки… Не знаешь, откуда она пригребла?
— Из Харькова, кажется.
— Откуда, повторяю, у бедной эвакуированной цыпы из Харькова такие шальные деньжищи?
Мы молчали.
— Ясно как день: диверсантка. И деньги они сами печатают. Чтобы подорвать наше государство.
Вовка ненавистно сжал зубы и процедил:
— Я знаю, куда о таких «фруктах» надо сообщать… Но прежде она с нами поделится своими преступными дивидендами.
— Какими дивидендами? — переспросил я. — Что это такое?
— Синенькими, с портретом Владимира Ильича. А то их у неё плесневеет неимоверно много, на чемоданах замки трещат, расстёгиваются, того и гляди — вывалятся.
— Ничего ты у неё не выпросишь, — убеждённо сказал я. — Корку сухую не даст. Легче на помойку выбросит. Не видишь, что ли, какая она жадница и ненавистница?
— Вижу, не слепой, какая у неё толстая задница, — сострил Вовка. — Сама отдаст, как миленькая. И столько, сколько мы назовём. Скромно: по десять тыщ на нос хватит.
— Не даст, — упорствовал я. — У неё и снегу зимой…
— Положитесь на мой жизненный опыт. Мы в Питере и не таких жмотов заставляли раскошеливаться… Не одна она жрать хочет. А у неё явные излишки красных бумажек. Знаешь, что такое излишки?
— Откуда мне знать, — ляпнул я, поспешив с ответом, и тут же вспомнил, как под Новый сорок второй вечером в нашу дверь кто-то постучал.
— Войдите, открыто, — откликнулась мама.
Вошла толпа незнакомых людей, среди них — тётя Таня как представитель общественности и один неприметный мужчина среднего роста, которого я не заметил сразу.
— Мы комиссия по выявлению излишков продуктов питания, — назвалась женщина с тетрадью в руке.
— Можно мы осмотрим помещение? — вежливо спросила другая.
— Пожалуйста, — разрешила мама.
Ничего, конечно, что их интересовало, не обнаружилось — никаких излишков у нас никогда не водилось. Жили мы без всяких запасов, кроме мешка картофеля и всяких солений в погребе.
Но молчаливый, худощавый, какой-то очень безликий мужчина взглянул на него и в ту же секунду улетучился из моей памяти, вроде бы и не принимавший участия в осмотре человек-невидимка указал глазами одной из спутниц на верх голландки — там давно, с довоенных времён, лежала, понемножку накапливаясь, может ни один год, четверть мешка твердокаменных чёрных сухарей — их мама толкла в медной ступе для поджаривания котлет. Мы со Славкой об них дёсны до крови обдирали в последний год, когда карточную систему ввели. Мама давным-давно, ещё до начала войны, насушила их из огрызочков, из обеденных остатков — чтобы не выбрасывать. На какой-то «чёрный день». И этот день наступил. Вернее, вечер.
Мешок шустрые члены неизвестно откуда взявшейся комиссии «по изъятию» достали, взвесили на безмене, имевшемся у одной из участниц, вписали в тетрадочку — только мы те сухари и видели — унесли вместе с мешком.
Как-то незаметно, спрятавшись за остальных, видимо, первым выскользнул из комнаты тот глазастый мужичок.
Мама вроде бы и не очень расстроилась.
— А что нельзя на «голландке» сухари сушить, они излишки, да? — допытывался Славик.
И меня этот вопрос занимал. И почему их назвали «излишками», эти обкусанные недоеденные чёрствые кусочки хлеба?
Мама ответила сдержанно:
— Значит, нельзя. Всё-таки комиссия. Начальство. Им лучше знать.
— Лучше бы мы их схрумали, — объявил несознательный Славик. — А куда их денут? Эти тётеньки доедят всё до крошки?
— Голодающим отдадут, — ответила мама.
— А мы неголодающие? — спросил я.
— Нет, — сказала мама. — Мы сытые, пайки по карточкам получаем. Идите спать, чем приставать с ненужными расспросами.
Мы умолкли, чтобы не злить маму, но я так и не понял об «излишках».
— …Были в Ленинграде мародёры и кулаки, — продолжал Вовка. — Натаскали к себе в норы разного добра: сахару, масла, круп, консервов — из разбомбленных складов да магазинов. А мы научились выслеживать этих мародёров. Выследим — и ультиматум: поделись, или заявим куда следует…
— И делились? — спросил я очень заинтересованно.
— А куда им деться? Как миленькие.
— И что же они тебе дали? — спросил Юрка.
— Мне? Ничего. Ребята рассказывали. Им можно верить. В общем, так: пишем Гудиловне ультиматум. По десять — согласны?
— Ух ты! Неужто по десять кусков? — удивился Юрка.
— А чего мелочиться? У неё их куры не клюют, этих денег.
— Мне такие деньги не нужны, — заявил я. — Ни копейки.
— Как это? — не поверил Вовка.
— А так. Сам говоришь — нечестные те деньги…
— Ну и что? Это ж, считай, трофей.
— Мне такой трофей в глотку не полезет, — упорствовал я, понимая, почему противлюсь.
Вспомнил: мама запретила ко всему нечестно добытому прикасаться.
— Слушай сюда, Юр. Представь себе: наши у врагов отбили мешок денег. Что они с ними сделают? Пустят в оборот. Верно?
— Факт, — подтвердил Бобынёк, которому, видать, очень не терпелось заиметь кучу дармовых денег.
— И мы пустим, — сказал Вовка. — Не хуже других распорядимся. И другим нуждающимся поможем. По-честному поделимся.