Выбрать главу

— Теперь у нас ценные разведданные о незаконном получении Гудиловной от неизвестного подозрительного лица лысой наружности ящика селёдки. Точное время укажем, сбегай, Юра, на бабушкины часы позырь — сколько там на них, запишу вместе, автомобильчик с номером и марку — «ЗиС». Теперь проследить бы, куда плывёт краденая ценнейшая продукция — селёдка. И мы разоблачим целую шайку фашистских шпионов — диверсантов и спекулянтов в нашем тылу. Такое дело может потянуть если не на орден, то на медаль — точняк. [111]Об этом даже в газете могут напечатать. Тогда нам с мамой правительство может вместо одинарного сортира на втором этаже большую кладовку на первом выделить. Она всё равно хламом завалена, какими-то пыльными папками. Чуете, пацаны, чем дело пахнет? В той кладовке пока дела лежат, из Питера привезённые, их можно и в наш сортир перетащить. А мы в кладовке зажили бы как короли.

— Так значится. Конкретное задание Юре Рязанову: проследить куда денется селёдка.

Бобынёк, которому в этой операции не досталось должного занятия, ни слова не вымолвив во время обстоятельного доклада начальника штаба, уверенно заявил:

— Дак сожрёт. «Набздюм» с Лысым номер один — своим неуловимым мужиком. Я об селёдке беспокоюсь.

— Вот это ты ценнейшую мысль высказал: всех «лысых», которые будут прибывать к Гудиловне, номеровать. Тот, что прикидывается мужем, — номер один, селёдочный агент — номер два, и так далее.

— Вовка, — взял я слово, — я выполнил твоё задание и всё время посматривал на Шурика-Мурика. По-моему, ты ошибаешься — он натуральный пацанишка. Ему лет семь-восемь. Он, как и Славик, с тридцать шестого или тридцать седьмого года — только жадюга.

— Эх, Юра, жареный петух тебя в попу не клевал. Пожил бы с моё, не порол бы такую ерунду: «пацанишка»! Ты просто не знаешь, как враги умеют маскироваться. У нас в Ленинграде случай был: клацает [112]по Невскому этакая цыпа на высоких каблуках. Ну, её останавливает патруль: «Ваши документы!» Она будто в сумочку полезла и — бах! — того патруля начисто положила. Но не дали ей разгуляться. Тут же, на месте, скрутили. Брякнулась она, юбочка задралась, а из-под неё хрен по колен висит. Вот тебе и «дамочка»!

— Шурик-Мурик в натуре лилипут. В цирке видал? Вот такой. Но мы и этого коротышку разоблачим.

Вовка выступал очень убедительно, но насчёт Шурика-Мурика у меня давно возникли серьёзные сомнения, потому что я своими глазами видел, как Гудиловна на солнышке купала своё чадо в новом цинковом корыте, которое принесла с рынка. И он, обнажённый, вовсе не походил на цирковых лилипутов. Ну не походил, и всё тут. Однако спорить с начальником штаба не стал — всё равно не переубедишь. Насмотрелся в Ленинграде разных страстей, и теперь его трактором не сдвинешь. Да и к тому же начальник штаба — чин, а я рядовой командир. Мы все командиры.

На этом заседание штаба закончилось. Вовке требовалось быстро пару воробьёв ощипать и суп из них в консервной банке сварить — тоже дело важное для семьи. Хотя мне по-прежнему было жаль подстреленных из рогатки птах. Но Вовка давно убедил меня, что выжить им надо во что бы то ни стало. А без приварка — ноги протянешь. Он таких «жмуриков» повидал в Ленинграде якобы сотни. Я допускал, что он несколько преувеличивает, — не хотелось верить в такой чудовищный ленинградский мор. Но всё равно уважал Вовку как настоящего героя — выжить в ледяном аду, под постоянными бомбёжками и обстрелами, далеко не всем удалось. В этом не приходилось сомневаться. Начштабу я простил не только охоту на воробьёв и голубей, но и помогал ему ловить их. Без особого желания. И матери его становилось всё легче, ноги перестали настолько опухать, что уборку помещений она могла проводить не в распоротых тапочках и наконец-то зашила их.

Но вернёмся на чердак Вовкиного дома через несколько дней. События к этому моменту развивались так: Гудиловна начала продавать рыбу соседям. Тётя Таня наскребла на пару селёдок, и Толян настолько объелся с голодухи, что его стошнило. А может быть, тут повлияла и подпорченность продукта. Герасимовна тоже обогатилась невиданной вкуснятиной, и, хотя поедание селёдок прошло без особых происшествий, её только прополоскало, бабка всё приговаривала:

— Шелётка хороша, шлов нету, но ш душком.

Обменяла Гудиловна пару рыбин на молоко тёти Ани, но та на следующий день выкинула их на помойку. Молча. Ничего не произнеся в адрес воровки — ведь ясно было и грудному ребёнку, что ящик рыбы похищен «лысым» мужичком номер два. Супруг же Гудиловны, лупоглазый, занимал место какой-то «шишки», а вернее всего — «шестёрки», в орсе на каком-то военном заводе.

— Так, всё понятно: шайка фашистских шпионов, пробравшихся в руководство, действует подлыми диверсионными способами — рыбу воруют с государственного склада, потом её доводят до протухания и этой вонючей селёдкой травят простых советских рабочих, чтобы ослабить наш трудовой народ. Это факт. И я его заношу в протокол. Кто «за»?

— Вовка, так ведь никто не умер от отравления, — возразил я. — Она просто воровка и спекулянтка, эта Гудиловна.

— Извините, подвиньтесь! А кто Толяна Рыжего отравил? Он блевал, как гадкий утёнок? А если бы он вкалывал на том заводе военного значения? И от него зависело, к примеру, изобретение нового, сверхубойного оружия? Родина ждёт знаменитого изобретателя Толяна, как его фамилия? (Это вопрос ко мне.) Вот именно — Данилова. А он лежит на железной кровати и рыгает в ведро в предсмертных судорогах. Это как называется? Диверсия! С помощью тухлой селёдки. Ты, Юра, не обижайся, но очень плохо разбираешься в людях. Особенно в тонкостях вражеской разведки.

— В общем, товарищи тимуровцы, медлить нельзя. Надо приступать к действиям. Кто против?

Все были «за». Даже Славик.

…Не знаю, Вовкина ли в том заслуга или всё произошло случайно (либо по чьей-то воле, не знаю).

В апреле, когда солнце иногда уже припекало по-летнему и под заборами роями высыпали бурые букашки с чёрными пятнышками на спинках, пацаны их «солдатиками» прозвали, мы большой гурьбой сбегали в далёкий и дремучий парк культуры и отдыха имени Горького и впервые в наступившем году искупались в бывших каменоломнях, летом кишащих лягушками и пиявками. А сейчас лёд опустился ко дну всего метра на полтора-два, сверху вода солнцем прогрелась, а нырнёшь — скользишь по нему животом. Вылезешь на тёплые камни, и ещё долго дрожь тебя сотрясает. Согреешься — разомлеешь. Блаженство! А произошло это победное для всех нас событие в день, положивший конец игу Гудиловны, когда мы вернулись из парка.

…К нам во двор въезжает автомашина — явление чрезвычайное. Автомобиль зелёного цвета с ребристым остовом, обтянутым брезентом с защитным маскировочным рисунком, а в кузове — солдаты с винтовками, в кителях с голубыми погонам.

Вопль Гудиловны, истошный и протяжный, — так, вероятно, воют голодные кровожадные волчицы — раздался, когда вместе с понятыми — вездесущей бабкой Герасимовной и не упустившей такой редкой возможности домкомом тётей Таней — приехавшие приступили к обыску нашей комнаты, доставшейся почему-то семье Немтыря и его семейке.

— Ой, нема у нас ничо́го! — притворно голосит, обливаясь слезами мордастая и лупоглазая Гудиловна. — Мы бедные эвакуированные. Чего вы от нас хочите? Мы бедные, нищие люди…

— Да что же это такое, люди! — вопит она, воздевая полные руки с тяжёлыми кулаками. — Дивитесь, люди добрые, что они с нами робят! Цэ — погром! Клянусь дытиной своим, нема у нас ничего! Хочите — на колени встану? Тилько не ищите ничо́го!

И она бросается на карачки перед солдатами и ещё какими-то людьми не в военной форме.

Как она мне мерзка! Вытаращенные глаза проявляют ещё более заметно сходство её с чернобрюхой лесной паучихой.

А солдаты делают то, что им приказано, — сдвигают в сторону пузатый буфет (не наш, а неизвестно откуда появившийся — сооружённый «лысым» номер один) и открывают крышку подпола.

вернуться

111

Точняк — точно (уличное слово).

вернуться

112

Клацает — топает, идёт (уличное слово). Употребялось в значении «клацает зубами» или «клацает каким-то предметом».