Мне и в самом деле без сомнений верилось, что преодолею хворь. Нет, не могу я умереть, как некоторые другие, — постоянно в округе кого-то хоронили. А я обязательно должен выдюжить. И остаться живым. Ведь это так интересно… Чем лежать в гробу. Дел всяких — уйма. Кто их за меня выполнит?
Мне даже повеселело после этого разговора и размышлений.
Помнится, я сразу крепко заснул и спал долго-долго. Аж до позднего вечера. Пока мама с работы не вернулась.
— Ешь, ешь досыта, — приговаривала мама, выскребая ложкой картофельное пюре из судка.
— А Славик? Ему не достанется…
— Он уже поужинал, — сказала мама, и мне почему-то подумалось, что она говорит неправду. Но я не стал её опровергать.
Проснувшись на следующий день, почувствовал, будто сил прибавилось. Прихромал, наконец, ко мне в гости Николай Иванович. Маме очень неловко. Она не знает, куда деть свои руки, красные, с потрескавшейся глянцевой кожей, от стирки наверное. Она угощает художника фруктовым чаем из отжимков груш, неописуемо вкусных, — по карточкам недавно получили. Вместо сахара. Сосед нахваливает чай. А я рад-радёшенек.
Николай Иванович сидит на краю моей постели, вытянув вперёд негнущуюся ногу, беседует со мной, чиркает что-то на квадратике ватмана огрызком моего красного карандаша, штрих за штрихом, получается чудесная роза. Он дарит рисунок мне. Цветок как живой. Так мама отзывается о рисунке после ухода Николая Ивановича. Тогда живых роз я ещё не видал. А маме приходилось. Потому она столь уверена.
Впрочем, может быть, и видел малышом, когда жили в городе Кунгуре. Вокруг дома, в котором обитала семья тёти Лизы (маминой старшей сестры, тоже врача, но по человеческим болезням), был разбит большой палисад с обилием цветов — маки, бархотки, ещё какие-то, да не обратил внимания, не запомнил — всё-таки мне тогда четыре года всего исполнилось. Зато сейчас могу любоваться цветком сколько захочу — не увянет и не опадёт. Много лет рисунок этот мелькал в комнате там и сям и в конце концов, к сожалению, затерялся.
…Мама буквально столбенеет, когда Славик приносит банку американской тушёнки и кусок шоколада — почему-то совсем несладкого. Даже горького. Это подарок Николая Ивановича мне как больному.
Но не помог подарок. Вскоре я почувствовал себя совсем худо. Помню лишь глаза мамы, наполненные чёрной жутью, и то, будто марлевая занавеска временами опускалась между нами.
Выплывали из серой мякоти полузабытья какие-то другие лица: бабки Герасимовны, Славика, ещё чьи-то — незнакомые. Среди них, кажется, и Николая Ивановича.
Я умирал, хотя этого просто не понимал. И поэтому никакого страха не испытывал. Спасло меня чудо — заграничное лекарство. Достать его тогда практически было невозможно. Его не было ни в каких аптеках. Кроме воинских госпиталей.
Лекарство раздобыл Николай Иванович. И не взял с нас никакой мзды. Обо всём этом узнал позднее. И вовсе не от спасителя моего. Я снова ожил.
Остатки лета, осень, всю зиму я почти не поднимался с постели. Уроки выполнял, сидя на койке и положив тетрадь на толстый том «Жизни животных» Брема.
Не часто ко мне наведывались друзья — Игорёк Кульша и Юрка Бобылёв. Каждого из них не отпускали свои неотложные каждодневные заботы. Вдобавок к ним у Игорёшки имелся младший братишка Генка, у Юрки — сестрёнка Галька.
После снятия блокады Вовка и мама его уехали вместе с конторой в Ленинград. Мы даже с ним не попрощались. Вероятно, очень спешил Кудряшов. А у Юрки на попечении находилась Галька, и он по хозяйству выполнял всё. Даже «стирался». Ему тоже стало не до меня. Отец Бобынька неделями не выходил с завода. Он делал танки. На ЧТЗ.
В один день за стеной стало тихо. Надолго. Я понял: там снова никто не живёт. Всезнающая Герасимовна сообщила, что «шушеда» положили в госпиталь — на операцию. Из госпиталя художник в свою квартиру не вернулся. Неизвестно, почему. Хотелось думать, что его долечивать отправили в другой госпиталь.
А я очень ждал его появления. Чтобы поблагодарить за доброе отношение ко мне.
Весной сорок пятого мы со Славиком, когда мама была на работе, разобрали кирпичную кладку, заполнявшую дверной проём. У нас опять стало две комнаты, как до войны.
В жилище Николая Ивановича я не нашёл ни мольберта, ни картины на нём. Комната была совершенно пуста и чисто подметена. Как будто в ней никто не квартировал.
Прошло ещё сколько-то времени, может быть месяц или больше, и я отважился спросить бабку Герасимовну, куда делся наш бывший сосед, раненый солдат, которому должны были сделать операцию на сердце. Чтобы она через тётю Марию узнала.
Бабка долго и молча смотрела на меня, словно вспоминая, о ком я ей припоминаю, а после выпалила:
— Ой, никово я, Гера, милай шин, не жнаю…
Её ответ оставил меня в недоумении. Чувствовал: слукавила бабка, не хочет сказать правду. Но меня не это донимало. Я внутренним необъяснимым чувстьем понял, что с Николаем Ивановичем больше никогда не увижусь. А ведь он столько доброго сделал для меня. Почему я его не поблагодарил, не сказал хотя бы спасибо. Не подумал даже. И эта несправедливость, совершенная мною, тревожила меня. А теперь уже поздно. Я был абсолютно уверен, что он где-то очень далеко от меня и совершенно недоступен.
Бабка поспешно ушлёпала в свою квартиру, а я так и не решился расспросить её подробнее, чтобы она хорошенько вспомнила или выведала у тёти Марии, — уж она-то могла бы по спискам проверить, потому как работала медсестрой в операционной госпиталя.
Честно признаться, мне было даже страшновато разузнавать у них о Николае Ивановиче. Опасался ответа, о котором догадывался. И поэтому не настаивал, не надоедал. Так он и остался в моей памяти: живой, возле своей картины, изображавшей последний их бой, и часами со светящимся циферблатом, лежащими внизу, на полочке мольберта.
А чистое бирюзовое небо во всю ширину полотна над погибшим солдатом я в своём воображении представляю сознательно. Хочу, чтобы оно всегда оставалось таким. Всегда. А на поле голубел не один кустик незабудок, а от края и до края.
Книга третья
ПОЛУТОРКА ЗАМОРОЖЕННЫХ «МОТЫЛЕЙ»
Полуторка замороженных «мотылей» [124]