Чутьё нас не подвело, точнёхонько на площадке возле дома стояла, задрав ствол, пушка, из которой и жахали в небо «букетами» и «фонтанами». Но нас и близко к ней не подпустили солдаты.
Потолкавшись поодаль, мы решили возвратиться на площадь — там было веселее и могло перепасть что-нибудь — у меня за пазухой уже перекатывались четыре чёрные внутри от пороховой гари гильзы и одна, похожая на огарок толстой свечи, недогоревшая ракета. Как мы её потушили, не расскажу — секрет.
Побежали назад через платный вход. Кстати, билеты сегодня не продавали — свободно пропускали всех желающих. Да и сами контролёры отсутствовали — праздник!
…Ликование на площади продолжалось вовсю. Народ всё прибывал. Часть прилегавших к ней улиц имени Кирова и Цвиллинга тоже оказались закупоренными людскими пробками. Над обширнейшей территорией громыхал голосами дикторов и обрушивался Ниагарой мелодий мощнейший радиорепродуктор, не заглушаемый хлопками ракетниц и уханьем пушки.
Мы, ликуя, любовались красивейшим зрелищем — уже на тёмно-синем небе не виднелось ни тучки, и электрической яркости россыпи огней представляли собой совершенно фантастическую картину, повторяющуюся многократно, но не копировавшую в точности предшествовавшую, — каждый раз новая комбинация, и, казалось, конца не будет этому волшебству по имени Мировой салют.
— Эй, Резан, чего хлебальник разинул?
Рядом впритирку стоял Алька Жмот, за ним — с ехидной ухмылкой — Толька Мироедов. Неприятная встреча.
— Да пошёл ты от меня! — взъерошился я.
И тут из толпы штопором вывернулся Генка Гундосик, с замурзанной, давно не мытой мордашкой и в объёмистом, обвисшем на костлявых плечах щёгольском синем пиджаке, явно чужом. Гундосик вплотную приблизился к Альке и что-то вынул из под полы пиджака, как мне показалось, какой-то пакет. Алька сунул его за пазуху, озираясь вытаращенными глазами.
— На пропале [175]будешь стоять? — спросил он меня и, оттопырив ворот рубашки, показал чёрный, с потёртым углом, кожаный бумажник, раздутый содержимым.
— Лёнчик щиплет, [176]уже полтора куска [177]натаскал, — похвастался Генка.
— Какой Лёнчик? — спросил я.
— Залётный. Из Питера, — похвастал Генка. — Гастролёр…
Алька считал деньги, вынимая их горстями из-за ворота, и рассовывал по карманам. За его руками заворожённо следил полоротый Вовка-Бобка, старший брат шустрого Генки, которого и по имени-то никто не зовёт, а все кличут, словно беспризорного пса. Потому что считают его дураком, шизиком и дебилом.
А тут и сам залётный будто из-под земли вывинтился — в кепочке-восьмиклинке, надвинутой на глаза, в новой синей косоворотке.
— Сколько я у этого «галифэ» [178]сдёрнул? — поинтересовался он у Генки.
— Полкуска с лихуем, — ответил за него Алька.
— Ништяк, — довольный, произнёс залётный и ухмыльнулся, обнажив фиксу. — Фартовый сёдня денёк…
В этот момент я узнал его, несмотря на то, что ряшку Лёнчик отъел и отмыл её перед «работой». Это был тот самый налётчик, сами себя они называли «штопорилами», что обшаривал меня в паровозном тендере в сорок третьем. Когда я на фронт пропеллер «ястребка» вёз. Негодяй!
— Скидывай бобочку, [179]— приказал он Альке. — Перелицеваться короче, а то «галифэ» засёк меня, когда я у него лопатник мацал. [180]
— Чичас, только лопатину [181]спулю, [182]— засуетился Алька.
— Ну-ка ты, давай махнемся, [183]— тоном, отметающим возражения, приказал мне «залётный».
— Не дам, — отрезал я.
— Че-ево? Да я тебе… Ваш пацан? — спросил он Вовку-Бобку.
— Не-ка, — ответил Вовка. — Это Ризанов, домашняк… — и расплылся в улыбке ни с того ни с сего.
— Фраерюга! — презрительно произнёс залётный.
— На, — протянул Алька свою замызганную рубаху — он уже успел выбросить под ноги толпе бумажник и кошельки — пустые.
Лёнчик натянул на себя тесную Алькину рубашку, Генке кинул:
— Кустюм дай.
Набросив на плечи пиджак, кивнул Тольке:
— Хляй [184]за мной… Масть сёдня прёт — одна «краснота».
— Я тоже, — пробубнил Вовка, порываясь вслед за Лёнчиком и Толькой.
— А ты тут стой, дурак, — быстро произнёс Лёнчик и нырнул в толпу вместе с Мироедом.
Вовка заплакал, размазывая слёзы по физиономии.
Вот так встреча! Ну и гад! В такой день, в такой великий праздник он по чужим карманам шарит! И они — с ним… И у кого украл! У защитника Родины. Фронтовика!
— Алька, вы что творите? — наступал я. — Кого обворовываете? Они же нас от фашистов защитили…
— Замозолчизи, — огрызнулся на тарабарском языке он, — аза тозо шнизифтызы Лезёнчизик вызырезежит.
— Чихал я на твоего Лёнчика, — распалился я, ещё не зная, чьи глаза меня в этот момент фотографируют, в какую неприятность попадаю, вернее — попал уже.
— Идём, — потянул меня за рукав Юрка. — Не связывайся…
— Славку надо найти. А то мама такую трёпку мне устроит…
Праздник, казалось, окончательно испортили последние события с Лёнчиком. Я никак не мог прогнать, вычеркнуть из памяти эту встречу.
— Всё равно их милиция поймает, — успокоил меня Гарёшка.
— Всё равно-то всё равно, — возразил я. — Но получается, что и мы как бы с ними заодно.
— Сказанул, тоже мне, — не согласился Юрка. — То — мы, а то — они…
«В общем-то да, — стал размышлять я про себя. — Мы тут ни при чём. Они крадут — пусть и отвечают. У каждого своя голова на плечах».
— Мож быть, домой пора? — спросил Гарёшка. — А то потеряют…
— Ещё немножко посмотрим, — неожиданно попросил нашедшийся Стасик. — Когда ещё такое поглядишь?! А что они стащили?
— Не видел, что ли?
— Не…
Я не стал ему ничего пояснять. И мы какое-то время толкались в поредевшей толпе, по-прежнему встречавшей каждые выстрел и залп радостными криками.
Каждый из нас знал, что давным-давно истекло наше время, уж и светлая тихая ночь незаметно сменила бурный вечер, а Стасик всё не мог насытиться салютом Победы и не желал возвращаться домой. Это меня беспокоило и раздражало. И я потащил его за собой.
По улице Цвиллинга мы скатились вниз. Преодолев усталость, вместе со всеми миновал скверик, свернул на улицу Карла Маркса, после — на свою родную — Свободы…
Необъятный, в моих ощущениях, раздувшийся, как воздушный шар-монгольфьер, день закончился. Я чаял его получить как дар, насыщенный сплошными радостями, увенчанными какой-то необыкновенной, самой-самой великой радостью. Похоже, все сбылось. В самый необыкновенный, самый счастливый день — девятое мая сорок пятого года.
Однако напрасно я подвёл итог событиям, необыкновенный день не завершился — дома ждало меня и Славика огорчение. Мама встретила нас очень встревоженной и сердитой.
— Почему так долго? А я бог знает что о вас подумала: где вы, что с вами? — упрекнула она меня в сердцах.
Всегда мне, как старшему, первому влетает.
Видно было, что в ней что-то, как она говаривала, закипало.
— Вас видели на площади с какой-то шайкой, — высказала мама строго. — Что вы там делали?
— Салют смотрели…
Меня больно обидел мамин пристрастный допрос, да ещё с явным недоверием. Она прямо-таки настаивала на признании в том, чего мы не совершали и не намеривались даже. Не помогли и «вещественные доказательства» — несколько картонных патронов, спаленных внутри дочерна, и огрызки «макаронин» — пороховых тонких трубочек, подобранных там же, на площади, и обгорелый остаток «ракеты».
Вдруг мама поспешно вышла из комнаты и какое-то время отсутствовала.
175
Пропаль — взять украденную вещь у вора, чтобы щипача (карманника) не задержали с поличным (воровская феня).
176
Щипать — воровать, опустошать карманы, но так, чтобы потерпевший не «шуранулся» (не «щекотнулся»), то есть не обнаружил пропажу тут же, на месте (воровская феня).