Искупавшись наскоро, я заморил червячка. Заботливые друзья сварили в большой консервной банке раков, ими-то мы все и позавтракали. Правда, без соли. Но всё равно вкусно — рачье мясо приятно сластит. И я принялся усердно нырять, чтобы добыть новых. Наловил. Десятка два. И все — крупные. Повезло. Да и другие пополнили улов. Лишь Вовка Сапог не подходил к кромке воды — он боялся в неё даже пальцы ног окунуть — думал, что сразу утонет.
Дрожа от озноба, я извлёк из заветного кармашка, пришитого к изнанке трусов, кремень, кресало из куска напильника и трут в обрезке медной трубки, запечатанной с обоих концов воском, который наскрёб с бабкиного подсвечника. Высек гирлянду искр, раздул затлевший трут, распалил костёрчик.
Сооружение костра, а точнее — рождение огня, неизменно вызывало у меня радостное оживление и дарило удовольствие. И более того — наслаждение. Живой огонь!
Через несколько минут раки в банке покраснели. Я собрал оставшихся — расползшихся, прыгавших на хвостах и норовивших ущемить клешнями побольнее — и опять заполнил ими опорожнённую консервную банку. Соль нашлась у Юрки — предусмотрительный паренёк. Чего только раньше молчал?
Для экономии мы не бросали её в воду, а макали в растолчённые кристаллики бело-розовое нежное мясо.
И тут я опять увидел свою собаку. Она стояла по брюхо в воде возле трубы и внимательно вглядывалась перед собой — в реку.
Прихватив несколько кусочков рачьего мяса, я направился к Водолазке. Так, само собой, получилось её имя.
— Водолазка! Водолазка! — позвал я, решительно и с самыми добрыми намерениями приближаясь к ней.
Она быстро повернула голову в мою сторону, прыжками выскочила из воды и остановилась, поглядывая то на меня, то на реку.
Да ведь она не понимает своего нового имени! Как её могли прежде называть? Жучка? Мало ли у собак имен, поди угадай. Вон Гарёшкину лупоглазую сучку-малютку Мушкой кличут. Она у Кульши дома живёт, под шкафом в картонной коробке. Там же и щенят выводит, крохотных, как мышата.
Водолазка не отозвалась ни на одну кличку.
Я почмокал, посвистел, привлёк её внимание и положил наземь мясное крошево. И отошёл назад в сторону.
Собака, несколько раз остановившись по пути, приблизилась к лакомству, понюхала его, подняла морду и долго, словно размышляя, разглядывала меня. Я говорил ей хорошие, правдивые слова. По всей видимости, она не верила мне и при каждой попытке приблизиться к ней удалялась на безопасное, по её меркам, расстояние.
Но когда я оставил её в покое, собака возвратилась на свой «наблюдательный пункт» к трубе.
И тогда я подумал: а почему бы не сделать ей желанный подарок, и, балансируя раскинутыми руками, прошёл в самый конец трубы. Течение то и дело пыталось столкнуть меня со скользкого округлого металла, но я каждый раз восстанавливал равновесие и удерживался на ногах.
Ждать пришлось долго, но вот что-то светлое всплыло из пучины и вновь погрузилось в неё. Я нырнул. Сквозь поднятую муть различил бесформенный светлый лоскут и сцапал его, ускользающий и мягкий.
На сей раз собака не отказалась от моего подношения и утащила его в укромное местечко в овражке. А тут и пересчёт нагрянул. Бдительный Гарёшка гикнул нас, когда ставни в ларьке наконец распахнулись. Возле окошечка встала дюжая наблюдательница с рослой и толстой помощницей, чтобы никто без очереди не посмел на драгоценные кости посягнуть. Очередь — святое дело, ненарушимое. Разорвут!
Давали по два килограмма на номер, бабка правду сказала. Пришлось посожалеть, что Стасик остался дома — ещё пара килограммов не помешала бы нашей семье. Однако братишка тоже выполнял ответственное задание — ему мама поручила стеречь квартиру. Кто-то на прошлой неделе, когда мы играли в «защиту крепости», попытался влезть к нам в комнату, и уже почти всю замазку с внешней стороны оконного стекла отковырял чем-то острым, похоже стамеской или отвёрткой. Однако не успел выполнить своё гнусное намерение — в комнату вошёл я и увидел, как кто-то метнулся прочь от окна. Кто пытался нас обокрасть, я неожиданно узнал лишь несколькими годами позже. От самого покушавшегося.
По правде сказать, и красть-то у нас было почти нечего. Большущее бабушкино зеркало в резной деревянной раме с навершием, изображавшим старинные музыкальные инструменты, — его в окно не вытащишь. Настенные, тоже из бабушкиного приданого, часы с медным блюдцем-маятником и мелодичным боем да чайная серебряная ложечка с витой тонкой ручкой — вот и все наши семейные богатства. Часы и ложку, конечно, могли стащить, но не зеркало. Их, эти вещи, да одежду в старинных шкафах Стасик и сторожил сейчас.
…Мне досталась пара почти голых рёбер да большой, как с завистью определила бабка — «шахарнай», мосол.
Ай да бабка! Ай да бабки! Обо всём-то они прознают, эти незаменимые добытчицы, помощницы и кормилицы. Не подвела Герасимовна. Не напрасно за неё ручался. Жаль, что у меня нет бабушки, наверное, умерла. Это предположение. А вообще-то, кто её знает, может, и жива. Но я её помню, хотя и маленьким был, когда она с несмышлёнышем-братцем в Кунгуре тютюшкалась. Добрая была бабуся, заботливая. И все шалости мне прощала, не наказывала, а лишь снисходительно журила. Но почему-то с родными — к кому она уехала в город Фрунзе — даже ни отец, ни мама не переписывались. Лишь позднее узнал причину — боялись. Лишь я один ничего не страшился.
…Конечно же, я выполнил все мамины указания: и крапивы со свекольными листьями насрезал, и морковки надёргал, и кости в большой кастрюле на таганке сварил, на заднем дворике напротив нашей сарайки.
Стаська мне усердно помогал, топливо разыскивал. Под таган шло всё, что могло гореть, даже старая галоша сгодилась, и получилась попутно шикарная дымовая завеса. Но жил я другим.
Весь день у меня из головы не выходила встреча с собакой. Я надеялся, что мы подружимся. Она так хорошо, без прежней злобы посмотрела на меня в последнюю встречу.
И вечером опять наведался к трубе. Кругом было непривычно безлюдно. На островном берегу дымил костёр — одинокий рыбак спасался от комаров. В серой притихшей реке отражалось неяркое пламя костра, перевивалось красными языками.
Налюбовавшись пустынным пейзажем, донимаемый тучей комаров, я ринулся прочь с берега, отгоняя кровососов широким листом. И тут меня осенило: куда делась Водолазка? Уж не в той ли овражной глиняной пещере спряталась на ночь?
Размахивая лопухом, безуспешно защищался от назойливых, кровожадных пискунов, — я повернул налево к овражку. За несколько шагов до пещеры услышал усиливающееся с моим приближением рычание, обращённое явно ко мне, и какой-то скулёж. Нетрудно было догадаться, что там вместе с собакой ютится щенок. И, возможно, не один. То-то у неё такие отвисшие соски.
Осторожно, в ожидании очередной яростной атаки, а мне было хорошо известно, на что способна собака, защищая свой помёт, — видел — я отступил, как в прошлый раз. И ни с чем возвратился домой. Но теперь мне было известно, где она обитает.
Долго не мог уснуть, всё думал: что станет с Водолазкой и её щенками зимой, когда Миасс покроется льдом, а овражек занесёт снегом вровень с бугром? Едва ли Водолазкина семейка выживет. А собака-то — необыкновенная. Жалко её. Хоть и простая дворняга. Да какая разница, ведь собака же! Да ещё со щенками. Пусть и одним. Она такой же человек, всё понимает, только разговаривать не умеет.
Уже следующим утром мы в штабе обсуждали судьбу Водолазки и её потомства. Я предложил действовать так: забираем из пещеры помёт, идём к Водолазке, показываем, и собака послушно следует за нами.
Под нашим сараем мы — Юрка, я, Гарёшка, и Стасик нам охотно помогал, — выкопали вместительную нору, устлали её травой, чтобы детишкам Водолазки жилось в тепле и уюте.
Поскольку план придумал я, то и осуществить его предстояло мне же. Тем более что сообразительный Юрка прямо спросил меня, кто лично будет щенков из пещеры брать и кто понесёт их показывать суке.
Друзья обещали оберечь меня от возможного нападения. Если собака набросилась бы на меня, Бобынёк и Гарик с верёвочными кнутами в руках отогнали бы её, а я сразу поставил бы на землю старое дырявое лукошко со щенками — пусть хватает их за шкирки и уносит восвояси. Коли не хочет, чтобы мы о них заботились.