В те дни у меня и появилось тайное занятие. Я до горячего пота, до омыливания, до боли в паху подбрасывал ногой жёстку — кусочек овчины с прикреплённым к нему свинцовым грузиком. Сначала мне не удавалось подкинуть её и полсотни раз, чтобы не уронить на землю. Но через три недели ежедневных тренировок в нашей сарайке, чтобы никто не подсмотрел и не наябедничал Тольке, появились результаты, намного превзошедшие рекорды Мироеда, которыми он хвастался на всю Свободу. И я решился: пора! Пора утереть нос этому наглому блатарёнку, относившемуся ко всем пацанам-«домашнякам» с презрением. А к блатным Мироед причислил себя, потому что старший брат его, Борис, как я уже сказал выше, носивший кличку Рваная Морда, редко вылезал из тюрьмы, судимый за карманные кражи. Да и отец их, дед Семён, являлся грозой всех сводобских пацанов, потому что, мне казалось, стал сумасшедшим, много лет работая в прокуратуре, — старый большевик, член партии с тысяча девятьсот пятого года! Всех пацанов, попадавшихся ему на пути, он колотил или пытался огреть деревянной тростью и разогнать встречных мальчишек. Кем работал отец, как Тольку ни выспрашивали пацаны, он лишь повторял: «В тройке. Ежли меня тронете, всех посодят». Лишь много позже, после его кончины, я узнал, в какой организации трудился дед Семён.
…На игру пригласил свидетелями ничего не ведающих Юрку и Гарёшку. Особенно горячо и долго меня отговаривал от игры Бобынёк, не успевший забыть, как ловко его облапошил Толька. Он не хотел, чтобы и я потерпел поражение.
Толька слонялся по улице недалеко от своего дома, жевал серу. [216]Он изображал скучающего и напоказ метал вверх монету, с прихлопом ловил её налету, загадывал и открывал ладонь, проверяя: угадал или нет. Вроде бы играл сам с собой.
Наше проявление его обеспокоило, но Мироед не улизнул, а будто не заметил приближения тройки каких-то «домашняков», [217]фраеров. [218]
— Ну и подлец же ты, Мироед! — напористо сходу заявил я.
— Чего ты на меня тянешь? — огрызнулся он. — Оттяни собаку за хуй.
Видно было, что Мироед, хотя и храбрится, но в себе, внутренне, трусит. Это подтвердили его слова:
— Чо, думаете, кодлой припёрлись, дак и отметелите меня? У меня тоже пацаны есть. Пять во таких пердильников. Шесть даже. Они из вас каклету сделают, поняли?
— Никакой кодлы у нас нет, — сказал Юрка. — Мы просто друзья.
— И никто не собирается тебя канителить, [219]— добавил я. — Мы же не хулиганы.
Но Толька не поверил нам и опустил руку в карман широченных, в крупную клетку, чёрно-жёлтых американских брюк — «дружеская» помощь бедным советским людям поношенным барахлом — и побренчал горстью мелочи. Мы знали, что у него имеется тяжёлый медный «екатерининский» пятак, используемый как бита для игры в чику. Его-то он, видимо, и зажал на всякий случай в кулак.
— Ты ещё и наглый обманщик. Кого обдуриваешь? Своих товарищей, — сказал я уверенно.
— Каво я объебал? Каво? — взъерошился Толька. — Покажи, каво я объебал?
Матерной бранью Толька ясно подражал «кирюхам» старшего брата, отбывавшего очередной исправительный срок, как всегда, за карманную кражу. Боря Рваная Морда стал «щипачом» после того, как его выгнал из дома отец, отдубасив тростью, застав его и соседских девчонок на своей терраске, мирно беседующих и щёлкающих семя подсолнечника. Шестнадцатилетний парень не выдержал публичного оскорбления. Дальнейшая жизнь его прошла в тюрьмах и концлагерях.
Матерщинничая, Толька, видимо, мнил из себя тёртого «блатаря», хотя был старше меня лишь на год и ещё не имел судимости, чтобы гордиться своей принадлежностью к преступному миру.
— Хотя бы Бобыля, — прямо заявил я.
— Он сам играть навялился, [220]— попытался оправдаться Толька.
— Не ври! Как тебе не стыдно, Мироед? Голодом оставляешь пацанов. На крючок цепляешь!
— Да пошёл ты на хер! Выискался — учитель! Проповедь читать вздумал, ха! Да я насрал на твои проповеди. Усёк? Обмануть можно только дурака. А дурак для того и родился, чтобы его обдуривать. Знаешь правило: не разевай хлебальник?
— Нахватался у блатных подлых «правил». И с нами обращаешься как те мошенники и воры с фраерами, со всеми теми, кто не ворует и не обманывает. А если тебя обдурят? Или обыграют? Тебе понравится?
— Меня не обыграют. И не обдурят. Я умный.
— Не умный ты, а нечестный. Ты, что, подлость от ума не отличаешь?
Мироед потому промолчал, наверное, что и в самом деле не знал этой разницы, поэтому и осклабился.
— А насчёт твоего хвастовства, что тебя никто не обыграет, так ты просто трепач. Я тебе это докажу. Сейчас. Или забздил? [221]
— Не ты ли хотишь меня обставить?
— Ну хотя бы.
— Во что? В буру? [222]В очко? В рамс? [223]Или в чику? [224]Может, в жёстку? [225]
— Начнём с жёстки.
— Да я ж тебя голого по улице пущу. Ты не забывай, что игра — только под интерес!
— Посмотрим, кто голым по Свободе побежит. Ты лучше скажи: вкусная была каша?
— Какая на хер каша? Чо ты буровишь, Ризан?
— Та, что в четэзэвской столовой срубал. На халяву.
— А я её не рубал, кирзуху. Я талон толкнул. А на гроши «тянучек» купил.
— Ну и как? Вкусные, небось, конфетки?
— Хули базарить! Молошные и ванильныя. Завидно?
— Никогда никому не завидую. И тебе не советую.
— Не свисти. [226]Завидки берут. Все завидуют.
— Ты за всех не выступай. При свидетелях условимся: не хлыздить. [227]Ставлю книгу. С картинками.
— А про што книга? Может, локшовая. [228]Сколько стоит?
— Локшовая? Позырь: про крокодилов и удавов. Слышал про мадагаскарских питонов? А про аллигаторов? А кричишь [229]— локшовая…
— Сколь стоит?
— Не торгую книгами. Но дорого, это точно. Магазинная — двадцать пять хрустов. [230]
— Червонец — идёт? За червонец на бану [231]такую толстую возьмут. Я её завтра же толкну. [232]
— А ты что ставишь?
Мироед, явно кому-то подражая, небрежно вынул из нагрудного кармашка рубахи рулончик засаленных рублёвок, отсчитал и бросил на крышку «Жизни животных» десять.
Толька метнул пятак и угадал: орёл. Он напинал сто двадцать и на последок лихо засветил жёстку выше тополя.
— Нахавался? [233]— с издёвкой спросил он. — Каши с хером собачьим.
Я, не отвечая, принялся за дело. Набил сто пятьдесят и, не останавливаясь, задал тот же впорос.
— Хошь ещё? Бросай ещё червонец. Для тебя до двух сотен дожму, умник. Или голый по Свободе прошвырнёшься — от угла до угла?
Мироед выглядел обалдело и вымученно улыбался, скривя рожу.
— У тебя жёстка лёгкая — химичишь! [234]Игра не в счёт!
— Махнёмся? Ставь ещё.
Толька, хотя и извлёк свой похудевший рулончик, отсчитывать деньги не спешил. Колебался.
— Хлыздишь?
Толька нарочито небрежно швырнул деньги на книгу — ещё червонец.
Поединок продолжился.
Мироед еле-еле дотянул до девяносто семи. Моей, «лёгкой». Я выбил опять сто пятьдесят, причём его, якобы «тяжёлой», запнул её на крышу дома и задал сопернику тот же вопрос.
— Спорим — на двести?
— На понтяру [235]берёшь, Ризан? — заявил Толька.
— Какой понт? Мы же все вместе с тобой считаем вслух. Не желаешь — не надо. А то килу наживёшь. Лучше скажи, за сколько продал Юркин талон?
— За три петуха. [236]А зачем вам знать? Мой талон, за сколь хочу, за столь и загоню.
— Вот тебе твоя пятёрка, получи. Я чужие деньги не беру. [237]А Бобынёк себе купит второе. Которое ты у него тогда выманил. Нечестно.
216
Сера — еловая или сосновая смола, горьковатая на вкус. Ребята добывали её, соскабливая с пораненных деревьев в лесу, в парке культуры и отдыха имени Горького. Серу (жвачку) можно было купить и на базаре.
218
Фраер — обыватель, презираемый воровской средой, мужик, работяга (блатным по их «законам» запрещалось работать, за нарушение «закона» блатного могли «земляунть», то есть лишить этого «высокого» звания).
225
Игра в жёстку — подбрасывание жёстки многократно. Касание её земли считается концом партии и сравнения партнёрами своих результатов.
237
С этого момента не брать чужие деньги, а найденные тут же отдавать кому-то, не важно — кому, стало моими жизненным правилом, которому я не изменил ни разу. Не считая случая, когда я заимствовал у отца небольшую сумму и вскоре рассчитался с ним. Да и у него не взял бы, если бы обстоятельства не заставили.