И я засунул Мироеду пять жеваных рублёвок в нагрудный карман.
— По справедливости надо жить, Мироед. Понял?
— Ну, Ризан, — скривился ещё больше Толька, — я тебе тоже козью морду подстрою. Никто играть с тобой в жёстку не станет, гадом буду.
Но это обещание меня ничуть не смутило — мало ли чего Толька не наплетёт по злу. А зла своего он даже не скрывал. Даже хвастался, что он злой — подражал блатным: вор должен, обязан быть злым и беспощадным.
— Кашу едим пополам. Поехали на Четэзэ, — расчувствовался Юрка, — обращаясь ко мне.
— Возьмём с собой и Гальку.
— Лады.
И мы поехали не на ЧТЗ, а, уцепившись за трамвайную «колбасу», [238]на железнодорожный вокзал, где по двенадцать рублей за брикет продавалось коммерческое сливочное мороженое. Мы облизывали сладкий твёрдый ледяной брусок по очереди до тех пор, пока не оголилась щепочка и все остались довольны лакомством, лишь посожалев — мала порция. Да ещё на троих. Каждому по брикету — вот это да! Мечта!
Домой я пришёл нараскарячку — перестарался с жёсткой. И больше никогда в неё не играл.
…Мироед и на самом деле задумал отомстить мне.
Я несколько дней не виделся с Юркой, а когда застал его дома, то он взглянул на меня как-то искоса и надулся.
— Ты чего? — спросил я. — Нахохленный какой-то…
— Ничего, — неискренне ответил он. — Так…
Но всё же мне удалось его разговорить. Бобынёк с большой обидой обвинил меня: так, как поступил я, друзья не делают. Оказывается, Толька Мироедов под секретом (чтобы избежать разоблачения) рассказал ему, что я совсем недавно при ребятах хвастал, будто лучше всех играю в жёстку, а Юрка вообще слабак и ему, кривоногому, дескать, только конские катыши на дороге пинать.
У Юрки, действительно, ноги были заметно калачом. Но я никогда за это не осуждал и не дразнил его — друг ведь. Да и кривоног он от рахита, перенесённого в детстве.
— И ты поверил этому обманщику? Честное слово — в жизни такого не говорил, — пришлось оправдываться мне.
— Мироед побожился, что ты насмехался, когда я проиграл, помнишь: тридцать один — тридцать четыре?
— Проиграть-то проиграл, это верно, а остальное Мироед свистанул, чтобы нас поссорить, понял? Он жалкий, подлый врун. Неужели я о друге такую бузу брякну? Ты подобное обо мне разве мог бы фукнуть? [239]
— По этому и обиделся. Факт, не мог.
— И я тоже. Никогда. И ни за что. Потому что мы друзья. Настоящие.
Последнее утверждение убедило Бобынька.
— Давай петуха, [240]Гера. Развесил я уши, дурак. Божился он: век свободы не видать и всяко разно. Прости.
Я протянул Бобыньку ладонь, и мы крепко пожали друг другу руки.
— А научиться играть в жёстку, да и в чику, и в бабки, — запросто. Чем мы хуже Мироеда? Да ничем! Надо тренироваться. Хочешь, вместе будем? — предложил я.
— Хочу! — загорел надеждой Юрка.
Я снова почувствовал себя счастливым оттого, что правда победила и мы с Юркой остались друзьями. А кто может стать в жизни дороже настоящего друга? Никто.
При первой же встрече с Мироедом я ему в глаза высказал, что он подлец и его номер с клеветой не прошёл. Он промолчал, гадко улыбаясь, но дело до драки не дошло. Да и драться он не мог — в детстве упал с терраски и сломал обе руки. Как с таким инвалидом связываться? Я зарёкся не общаться с ним. Однако пришлось.
…Интересно, что зародившееся в тебе в детстве остаётся на всю жизнь. И после повторяется в разных вариантах.
Сорока [241]
Она бегала вдоль забора, на котором еле читалась начертанная давным-давно Славкой, но различимая надпись «Рыба». Сейчас автор надиси старательно пыхтел в первую смену, а я маялся жестоким нежеланием идти в школу на нудные уроки и в то же время никак не решаясь приняться за домашние задания, которые должен был выполнить вчера, но рука не поднялась обмакнуть перо в чернильницу — так и просидел весь вечер за столом, вспоминая увлекательнейшие повествования Картера о раскопках древних егиептских пирамид и о чудесных находках в захоронениях фараонов.
А сорока, издавая шуршащие звуки, продолжала пробежки, сверкая под осенним бледно-жёлтым светом переливающимся разноцветным нарядом. Раньше все сороки казались мне чёрно-белыми, а эта сверкала золотисто-фиолетовыми, зеленоватыми и другими оттенками оперения. Может быть, это какая-то необыкновенная сорока, не такая, как все?
Чтобы птица не улетела — что у неё на уме? — я снял со стены отцовское абсолютно запретное двуствольное тульское ружьё — он по субботам уезжал на «охоту», увозя с собой всякую вкусную снедь и возвращаясь в воскресенье с водочным запахом, — хоть раз какого-нибудь задрипанного кролика привёз бы — ни разу, быстро зарядил патрон, встал на табуретку, открыл форточку, прицелился в ничего не подозревавшую дичь и нажал на курок.
Неужели промахнулся? Позор! С пяти шагов-то…
Но какова была моя радость, когда сквозь пороховой дым, наполнивший комнату, я разглядел поражённую цель.
И тут же услышал вопль тёти Тани:
— Юрей, ты чево стреляшь? Ково убил? Я щас милицию вызову!
Пришлось оправдываться, что из поджига жахнул, просто так.
Соседка тянулась, опершись на верх калитки и стараясь углядеть, что такое я сумел натворить.
Дождавшись, когда тётя Таня удалилась к себе в квартиру, я поднял ещё тёплое тельце птицы со свисшей головой и унёс с собой.
Сначала у меня не возникало никаких чувств к убитой птице. Положив её на стол, я помыл руки и принялся внимательно разглядывать свою жертву. Надо же: с первого выстрела — бах! — и готово. Тело птицы, запачканное кровью, оставалось красивым — перья переливались золотом и оттенками других красок.
На столешницу вывалилась часть внутренностей и мелкие галечки, что дисгармонировало с золотым оперением птицы.
И вдруг меня полоснула мысль: зачем я это сделал — убил сороку? Зачем? Просто так! Ходила, поклёвывая что-то, живая птица, а я снял со стены ружьё и убил её. Лишил жизни красивое существо. Просто так!
Мне стало не по себе от совершённого, до чего же противно — места себе не находил.
Наконец труп птицы завернул в старые газеты, промыл столешницу и бросил свёрток в помойку. Каждое моё движение наблюдала в окно тётя Таня — не надоедает же ей заниматься этой забавой ни днём ни ночью.
Мысли о судьбе несчастной сороки не отпускали меня и по возвращении в квартиру.
«Ружьё тому виной», — оправдывался перед собой я, зная, что не в нём дело. А во мне. До одного не мог докопаться, ища истинную причину убийства. Что, я настолько кровожадный? Мне хотелось уничтожить беззащитное существо? Нет. Что же тогда надавило моим пальцем на спусковой крючок? Интерес? Интерес: попаду или промажу? Но ведь предполагал, что могу попасть в цель. Слегка, мимолётом, но допускал. А что будет дальше, даже не представил. А сейчас мысленно вижу. Но уже всё свершилось, и ничего нельзя изменить, повернуть вспять.
238
Трамвайная «колбаса» — резиновый шланг, соединявший ведущий и ведомый вагоны довоенных конструкций. Такое название носила металлическая конструкция сзади прицепного вагона. На ней обычно ездили безбилетники («зайцы»). Ездить на «колбасе» было отнюдь не безопасным удовольствием.