— Зотов, прекрати на меня так смотреть.
Черт. Черт-черт-черт.
Заметила.
— Ты себе льстишь, сестренка. Меня не интересуют фригидные стервы в погонах.
Вспыхнула.
Краска медленно плеснула на щеки, затем волной накрыла шею и замерла где-то на уровне выреза легкого светлого платья, ненавязчиво обхватывающего стройную-ну-нахрена-быть-такой-сексуальной фигуру.
Он ее хочет.
Еще один абсолютно, полностью, целиком, от начала и до конца бредовый факт в копилку к предыдущему.
Бред.
Ебаный бред, который не придет в голову даже конченому наркоману или нажравшемуся до зеленых чертей алкоголику.
Бред более чем реальный, как ни прискорбно это признавать.
Хочет, и еще как.
Опрокинуть на эти теплые доски полированного стола, сметая по пути тарелку с пряно-сладкой земляникой.
Или прямо на землю, буквально вбивая это хрупкое тело в прогретую солнцем утоптанную поверхность, в прямом смысле смешивая с грязью ее насмешливую высокомерную чистоту…
— Зотов, не вздумай.
Что это? В ледяном голосе наметилась настороженность? Она снова читает его мысли, какого черта?
— А кто мне запретит? Ты? Ну попробуй.
Он надвигался неотвратимо, но при этом продуманно до мелочей. Так, чтобы у нее за спиной остался лишь забор и полное отсутствие возможности отступить.
— Ты не посмеешь.
Откуда у нее столько идиотской самоуверенности в голосе? И решимости в глазах, будто в один миг ставших сплошным Ледовитым?
Она еще ни хрена не поняла. Не врубилась. Не въехала.
Он ее хочет. Грубо, жестко и мучительно медленно. Чтобы каждое гребаное мгновение умножалось на вечность, застывая криком на припухлых, нервно закушенных губах.
Черт побери.
Он ни одну из ей подобных так не желал — жадно, лихорадочно, до онемения в пальцах и гула крови в голове.
Даже ту легкомысленную попутчицу в поезде, которая без лишних увещеваний раздвинула перед ним ноги.
К слову, ни в какое сравнение не идущие с ногами этой… идеальной, блядь, леди.
Но если все крутится вокруг одной элементарной физиологии, то какого хрена он так жаждет именно ее?
Только ее.
Еще одна абсурдная мысль раздробила на миллионы маленьких частей и без того затуманенное сознание.
А впрочем, ему тоже плевать.
Он хочет — и он получит.
И никакой Ледовитый в ее огромных настороженных глазах не сможет остановить.
— Ты этого не сделаешь.
Что-то надломилось в ее голосе, идя вразрез с негаснущей уверенностью во взгляде.
Дошло, блядь.
Он чертовых шестьдесят секунд прижимает ее к шероховатой деревянной поверхности, с трудом сдерживаясь, чтобы не изнасиловать ее прямо сейчас. Трахнуть. Отыметь. Кому как больше нравится.
Интересно, а как нравится ей?
Или леди вроде нее даже думать себе не позволяют о чем-то подобном?
Даже сейчас, когда он взглядом стягивает с нее это дурацкое чопорное платье, светлая ткань которого благодаря солнцу не скрывает вот совершенно ни-че-го.
Выдержка лопнула с оглушительным треском в унисон с тканью, разошедшейся по швам.
Бля-я-ядь.
Нет, Зотов знал/видел/чувствовал что его “сестренка”, изображающая из себя вечную Снежную, красива, сексуальна и еще невесть сколько синонимов.
Но.
Черт.
Он и подумать не мог, что у него могут настолько отказать тормоза всего лишь от вида полуобнаженного стройного тела, закованного, словно в латы, в элегантное до скучного белье.
Которое, черт возьми, возбуждало его так, как ни одно кружевное на теле любой из тех, что были “до”.
Или дело вовсе не в этом?
Зотову меньше всего хотелось во всем разбираться.
Ему хотелось ее.
Дико, болезненно, лихорадочно.
Запуская пальцы в сводящий с ума шелк волос, порой задевая ногтями шею и оставляя почти невидимые царапины.
Сжимая и поглаживая судорожно вздымавшуюся от тяжелого дыхания грудь.
Жадно впитывая жаркий, приторно-сладкий вкус земляники с ее протестующе подрагивающих губ.
Он и не думал, что какой-то поцелуй может так сорвать крышу, разметать ее на куски и превратить в пыль.
Не мог даже представить, какой бешеный фейерверк взорвется внутри, сжигая нахрен все сколько-нибудь привычное.
Для этого ей было достаточно лишь качнуть бедрами ему навстречу, вцепиться ногтями в плечо, судорожно царапая кожу с каменно напряженными под ней мышцами да уткнуться ему в грудь, щекоча хаотично рассыпанными прядями цвета усталого солнца.
А еще выдохнуть едва слышно его имя, заставив содрогнуться от сладкого болезненного наслаждения, в секунду разодравшего уже не тело — душу.
На крошечные осколки.
На мириады крошечных осколков.
Лаврова, что ты делаешь, а?
Одно слово в четыре буквы.
Без пошлых стонов, театральных вскриков, едва слышно, на полувздохе.
И привычный мир разорвался где-то на уровне сердца, больно, до крови, корябая обломками, разрывая и взрывая.
Все.
Начисто.
До сладостной оглушающей пустоты.
И только потеплевший Ледовитый размеренно качался в глазах бывшей Снежной.
Его Снежной.