— Первый… Меня, понимаете, должны были встретить, но… — он выразительно пожал плечами и взмахнул свободной от кейса рукой. — Придется добираться, как бог на душу положит.
— Так поезжайте на электричке! — посоветовала она и тут же огорчилась. — Нехорошо получилось. Как это нас не встретили? У нас люди очень даже внимательные, им не подумайте.
— Пустяки, всякое в жизни случается… А где электричка? Близко?
— Близко, — она кивнула на узкий проход, в котором исчезли последние пассажиры. — Все туда пошли.
— И вы тоже?
— И я, — она наклонилась над вещами, но Лосев опередил.
— Позвольте мне, — перебросив кейс в левую руку, он подхватил чемодан, и они зашагали, оживленно болтая, словно давние знакомые.
Бетонированная платформа, где уже дожидался поезд, находилась сразу за аэровокзалом. Вокруг дымилась кочковатая равнина.
Весенняя тундра поражала взгляд плюшевыми островками ржавых и бело-розовых мхов, цветами и зеленым стелющимся кустарником у окон, забитых подтаявшим снегом. Одинокая колея на высокой щебнистой насыпи узким клином смыкалась у горизонта, непроницаемого, слоистого. Лосеву она напомнила тающий след запущенной в пространство ракеты.
Простояв с полчаса, электричка тронулась, с умеренной частотой отстукивая на стыках. Редко-редко за окном проносились глухие бревенчатые строения, будки обходчиков, побеленный известкой угрюмый сруб, напоминавший скорее острог, чем пакгауз.
Телеграфную проволоку поддерживали тонкие железобетонные опоры, глубоко врезанные в ледовый грунт. Почерневшие, шелушащиеся лишайником останки прежней линии всосала или напрочь изрыгнула из себя мерзлота. Временное, случайное не приживалось в тундре. Что возникло по слепой воле или неведению, то исторгла она из чрева и обратила в труху: дерево ли, железо, колючую ржавую проволоку или черные ризы монахов, вознамерившихся обратить к истинному богу здешних кочевников. Нет памяти у природы на чуждые ей структуры. Все распыляет на первозданные атомы. На проталинах вовсю ликовала буйная зелень, тянулась к солнцу венчиками бессчетных цветов: розовых, желтых и белых.
Не узнать уже никогда, что когтили цепкие корни под моховым слоем, чьи кости высасывали. Давным-давно осыпались те венчики, отмерли в скудном торфу те ненасытные корни.
— Правда, красиво? — устроившаяся напротив девица наклонилась к Лосеву. (Сняв пальто, она осталась в олимпийском костюме).
— Красиво, — он отвел взгляд от празднично белых, сплошь покрытых цветами кочек. Цепь ассоциаций, которая привычно развертывалась в мозгу, оборвалась. Он так и не додумал чего-то очень важного, обещавшего дать ключ к теме, которую собирался поднять.
— А, собственно, что здесь красивого? — спросил он, обращаясь скорее к себе, нежели к ней. — Скупо, приглушенно, необоримо… Да, видимо, в затаенности, в подспудной, так сказать, мощи есть и своеобразная трогательная прелесть.
— Это еще что! — по-своему, без подтекста, поняла Лосева жизнерадостная спутница. — Видели бы вы, что творится здесь летом! А осенью! — она всплеснула руками. — Весь город в тундре! Грибы, ну, выше деревьев!
— В самом деле? — Лосев иронически улыбнулся. — Так уж и выше?
— Не верите? — она пришла в совершенный восторг. — На материке никто сразу не верит, — залилась счастливым смехом. — Чудаки! Глядите, вон, как березки стелются, — приникла к окну, расплющив о стекло вздернутый носик. — Видите?
— Вижу, — Лосев сидел лицом к движению и успел разглядеть голый еще пресмыкающийся кустарник.
— К самой земле, в мох, можно сказать, врастают. А грибы… Что? — она чуть было не высунула язык, но вовремя удержалась. — Они, напротив, из моха вылезают, вверх, иначе им нельзя, — замолкла на мгновение, давая ему прочувствовать, и с торжеством подвела итог: — Вот и получается, что выше деревьев, над ветками. Сами увидите.
— Вряд ли я прогощу столь долго.
— Так осени ждать всего-ничего, — она пересчитала по пальцам, — июнь уже на исходе, это наша весна, — июль — лето, август — осень…
— А остальное — зима? — досказал он. — Что ж, возможно, я и дождусь осени… Как вас зовут?
— Люся. А вас?
— Герман Данилович.
— Очень приятно… А вы кто?
Прямой, по-детски обнаженный вопрос несколько смутил Лосева. Ответить на него однозначно, без уточняющих подробностей, показалось не просто. Назваться ученым, он был доктором наук и профессором, как-то не очень хотелось. Неизбежно следовавшее за этим перечисление титулов воздвигало преграду, уводило в сторону от непритязательной житейской беседы.