— Но ты пойми, Муса! — возражал Русанов. — Найдутся люди, которые поверят фальшивке, и тогда в их глазах я предатель. Какое страшное слово!
— Да, капитан. Тебе неимоверно тяжело. Верю. Сам в таком положении. Сочувствую. Но что поделаешь! Одно скажу: у лжи ноги коротки. Наши потом разберутся.
— Твоя правда… — Русанов на секунду задумался, а потом добавил: — Эх, добраться бы до тех подлых писак-власовцев! Как мух передавил бы! Нет у них ни чести, ни совести!..
— Не стоит так волноваться! Нервы еще пригодятся. Как-нибудь переживем и эту подлость, — сказал Муса Джалиль.
Я был до глубины души поражен мужеством этих двух товарищей, их верой в человечность других. С некоторыми стихами Мусы Джалиля я познакомился, когда еще учился в институте. Особенно мне запомнился «Ледоход».
Проходили дни и недели. Налеты авиации усиливались, и тюремщики не только прятались сами, но и загоняли нас с верхних этажей тюрьмы в нижние.
Как-то ночью во время бомбардировки нас начали спешно размещать внизу. Я остановился возле камеры номер шесть. Напуганный взрывом подслеповатый вахтман открыл дрожащими руками дверь этой камеры.
Заскрипела в темноте койка. Моему удивлению и радости не было границ, когда я услышал знакомый голос:
— О! Привет, друзья! Каким ветром занесло вас в мою камеру? Не ждал, что придется принимать гостей, так как этот «номер люкс» закреплен только за мной. Другим посещать его запрещено. Размещайтесь!
— Капитан! — воскликнул я и потянулся к нему.
Русанов крепко обнял меня.
Из окна моей камеры я видел Александра Дмитриевича всегда бодрым, уверенным в себе. Через него это настроение передавалось и другим узникам. Сейчас же, стоя рядом с ним, я понял, как нелегко у него на душе!.. И как только мог он это скрывать от узников, видевших его из окон.
Наша встреча в камере номер шесть очень дорого обошлась вахтману — к Русанову никого нельзя было впускать. Тюремщика отправили в штрафную роту. Во время налетов дежурство возле шестой камеры на первом этаже начальство тюрьмы усилило, и к Александру Дмитриевичу больше никто из нашей подпольной группы не попадал.
Но он, как и раньше, был нашим другом и наставником. С ним мы общались с помощью записок, которые передавали уборщики, не прекращались разговоры и через решетки. У него я научился, как держаться на допросах, как проводить время в камере-одиночке, чтобы оно не казалось таким тоскливым, мрачным и бесконечным.
После допросов в гестапо я рассказывал Русанову о ходе следствия, и он давал советы, говорил, что надо отвергать все обвинения, запутывать следователя. Узнав, что я знаю немецкий язык, посоветовал утаить это.
— Они дадут тебе переводчика, а это сохранит твои силы во время допроса. Я в этом сам убедился. До конца допроса мой следователь изматывал себя, а я сохранял силы, был наготове в любую секунду, и никакой вопрос не заставал меня врасплох. Присмотрись, Михаил, если тебе попадет переводчик-эмигрант, как мне, тогда тебе повезло. У некоторых эмигрантов все же осталось что-то русское. Возможно, он сам хочет спасти свою шкуру. Не знаю. Но мой эмигрант не был похож на пигмеев Сахарова и Зыкова. Смотри, конечно, по обстановке. Возможно, мои советы и пригодятся тебе…
Эти умные советы я до сих нор вспоминаю с благодарностью. Я выиграл время, следствие затянулось, и, возможно, благодаря этому я остался жив. И могу рассказать теперь про нашего славного, милого, мужественного и незабываемого капитана Русанова.
Своим поведением, выдержкой он вызывал восхищение не только у нас, узников. Его уважали и побаивались даже враги. Особенно после того, как он схватил за грудки слишком уж верноподданного гестаповцам вахтмана и выбросил его из камеры. Вахтман хотел сделать в камере обыск. После этого произошел бурный разговор с начальником тюрьмы. Русанов сказал, что он никому не позволит унижать достоинство советского офицера.
После этого его не трогали и не наказывали за нарушение режима. Он знал, что тюремщики несут ответственность за жизнь подчиненных узников, и, находясь на особом положении, умел использовать это в своих целях. Вот почему в условиях такого тюремного режима Русанов мог иногда отколоть такое, за что других узников немедленно расстреляли бы.
За неделю до Первого мая многие из нас через коридорного Николая получили после утренней прогулки посылочки — по две-три вареные картошины, завернутые в бумагу, на которой было написано: «Привет, друзья! С великим праздником! Держитесь!»