В мемуарах В. А. Белли мы находим такую характеристику: «Он (Щастный. – К. Н.) был никаким революционером и службу во вновь образованном Красном флоте считал, должно быть, необходимой в целях спасения от гибели, от развала или от захвата самостоятельной Финляндией наших кораблей, то есть той материальной части флота, которая могла в будущем еще понадобиться России. Я делаю такой вывод, вспоминая сказанную мне однажды Алексеем Михайловичем [Щастным] знаменательную фразу. Это было близко к весне 1918 года. Мы вместе вышли с [флагманского судна] “Кречета” в город [Гельсингфорс]. В контексте с каким-то разговором я сказал: “Положительно невозможно становится работать”, – и на это получил совершенно для меня убедительный ответ: “Наш долг – доставить корабли в Кронштадт, а дальше каждый может поступать так, как он хочет (выделено нами. – К. Н.)”.»
Заметим, что подобную установку разделяли далеко не все офицеры. Многие из «команды» А. В. Развозова остались в Гельсингфорсе – К. В. Шевелев, Л. В. Сахаров, И. И. Ренгартен, М. Б. Черкасский, Ю. К. Старк, Ф. Ф. Довконт и другие. Особенно велик был соблазн остаться у офицеров финляндского и прибалтийского происхождения. Но были и противоположные случаи. Например, капитан 2 ранга граф А. Г. Кейзерлинг, командир эсминца «Десна», прекрасно проявил себя во время Ледового перехода: «по собственной инициативе для устранения беспорядка, получившегося при первом серьезном заторе у [навигационного] знака Таммио, [А. Г. Кейзерлинг] перешел на ледорез “Черноморский” № 2, на котором начал энергично распоряжаться очередью вывода кораблей, и, когда “Черноморский” № 2 вышел временно из строя из-за неисправности машин, уже по приказанию командования флота перешел на ледокол “Ермак”, получивший назначение комендантом торосов от знака Таммио до мигалки Альватинеми, на котором продолжал свою в высшей степени полезную деятельность»[148]. И это несмотря на то, что семья А. Г. Кейзерлинга находилась на территории оккупированной немцами Прибалтики, а сам он не скрывал своих антисоветских взглядов. Тем не менее он покинул Красный флот лишь в июле 1918 г. и перебрался в Ригу. В 1919 г. граф некоторое время командовал кавалерийским эскадроном Балтийского ландвера, а затем пошел на службу независимой Латвии, став основателем ее флота, во главе которого стоял в 1924–1931 гг.
Далее В. А. Белли пишет: «Другой интересный разговор происходил в штабной столовой на “Кречете”. Мы были втроем: А. М. Щастный, я и сравнительно молодой мичман (в действительности лейтенант. – К. Н.), фамилию которого я забыл, кажется это был Щавел] Щавлович] Мудрох. Так вот, последний начал восхвалять белогвардейское движение в Финляндии. Я возразил, сказав, что для России более выгодна красная Финляндия, чем белая, ибо после совершившейся у нас революции белая Финляндия была бы нашим отчаянным врагом. А. М. Щастный посмотрел мне в упор в глаза и сказал: “Вы совершенно правы”»[149]. Этот рассказ В. А. Белли был бы простым и понятным, если бы не ремарка «посмотрел мне в упор в глаза», которая намекает на какой-то скрытый смысл фразы А. М. Щастного.
Впрочем, такое отношение к гражданской войне в Финляндии не являлось признаком революционных симпатий – оно было достаточно широко распространено и среди тех, кто стоял во главе белого движения в России. Контр-адмирал Владимир Константинович Пилкин (1869–1950) записал в дневнике в январе 1919 г.: «Юденич сказал: “Когда здесь (в Финляндии. – К. Н.) дрались красные с белыми, мое сердце было на стороне красных”»[150].
В РГА ВМФ сохранились наброски неопубликованной газетной статьи о А. М. Щастном под названием «24-й час пробил. Щастный расстрелян», подписанной «Бывший сослуживец»[151]. Возможно, автором этого текста был И. И. Ренгартен. В статье делается попытка дать характеристику политическим взглядам А. М. Щастного: «По всем органическим вопросам русской действительности А. М. [Щастный] имел определенные и твердо обоснованные взгляды. Он не был квасным патриотом (выделено нами. – К. Н.), но верил в Россию, в ее неисчерпаемые творческие силы. […] В самые безотрадные, безнадежные, казалось, дни жизни России и флота, когда мир еще не был заключен, а матросы и солдаты […] бросали фронт […], А. М. Щастный на уныние и сетования пишущего эти строки спокойно высказывал уверенность в грядущем возрождении обновленной России, не бросая камнем в рядовых (выделено нами. – К. Н.) виновников разрухи. А. М. [Щастный] находил естественным весь ход революционного движения – стремление солдат и матросов уйти в свои родные избы и поля. “Народ, – говорил А. М. [Щастный], – сначала должен устроить свои домашние дела, свою личную жизнь, пришедшую в хаотическое состояние. Поверьте, что когда это будет сделано, хотя бы вчерне, сам народ, без всякого понуждения, начнет железною рукою строить государственную жизнь (выделено нами. – К. Н.). Здоровый инстинкт народа найдет лучшие формы государственного устройства России, необходимые для охраны домашнего очага, для мощи и успешной эволюции России” […] Во всех его суждениях было много теплоты и живой веры в тот народ, который пугал русскую интеллигенцию разнузданностью своих страстей. Этот подлинный народ, за исключением, конечно, отдельных личностей (выделено нами. – К. Н.), никогда не вызывал в покойном Щастном злых чувств брезгливости или презрения. Думаем, что именно это отношение к себе, к своим винам и почувствовала матросская среда, избирая Щастного главным начальником. Только глубокая уверенность в том, что положение России еще не безнадежно, что русской народной душе еще доступно понимание необходимости возрождения России (выделено нами. – К. Н.), дали А. М. Щастному силу и возможность среди совершенно исключительных препятствий оставить после своей ужасной, поистине безвременной кончины, тот живой по себе памятник, который мы видим в лице сотен еще сохранивших боеспособность кораблей Русского Балтийского флота, стоящих в гаванях Кронштадта и заполнивших, почти до самого Шлиссельбурга, Неву»[152].