Перигуль до того смутилась, что у нее даже лоб покрылся испариной.
— Прости меня, Гульзар, — сказала она умоляюще. — Просто мне больно замечать твою печаль. И я хочу, чтобы люди видели тебя такой же милой, какая ты в самом деле…
Она спрятала очки в ящик тумбочки, и больше мы никогда не заговаривали об этом.
А вот Айзода меньше всего замечает огорчения и беды других. Даже если кто-то начнет ей рассказывать о своих горестях, вид у нее сразу становится скучающий. Целые дни она занята собой. Порой начинает рассуждать вслух: „Ну до чего отсталые у нас тут парни! Никакой культуры. Стоит слегка подмазаться, стараются задеть пообиднее, стилягой обзывают…“
Случалось, она и в самом деле переставала подкрашиваться, но какой же она становилась некрасивой!
Однажды Айзода увидела, как мы с Маратом вместе выходим из больницы, — мы с ним как-то незаметно сдружились, и уже не было случая, чтобы он не поговорил со мной, приходя навестить мать.
Вернувшись в общежитие, я заметила, что Айзода специально поджидает меня.
— Советую тебе быть осмотрительнее, — сказала она вполголоса и добавила, будто про себя: — Погонится ворона за соколом — последние перышки растеряет…
Я почувствовала в ее словах скрытый обидный смысл, но могла ли я тогда догадаться, что Айзода попросту ревнует меня к Марату? Зато я впервые в этот день задумалась о нашей с ним дружбе. Я уже не могла себе представить, что когда-нибудь Марат перестанет меня разыскивать или поджидать во дворе больницы. Нам всегда было о чем поговорить, мало того, случалось, я с нетерпением ожидала возможности посоветоваться с ним. И конечно, всякий раз мы говорили о его маме, которой все не становилось лучше. В такие минуты он смотрел на меня с надеждой, а мне было так горько, будто именно я в ответе за бессилие медицины перед страшной болезнью.
Снова я шла к докторам и снова слышала знакомый ответ: „Это рак. Она слишком поздно обратилась за помощью…“ Но все равно я не могла освободиться от ощущения вины; казалось, половина моего сердца умирает вместе с больной женщиной. По-прежнему я нередко, даже в свободные от работы дни, приходила навестить ее.
Иногда я думала: „А что, если расспросить Марата о его отце?“ Но в тот день, когда я окончательно решилась заговорить с ним об этом, в больницу неожиданно пришел лейтенант Ембергенов. Накинув на милицейскую форму белый халат, он несколько минут сидел у кровати тетушки Хажар, пытался с ней заговорить. Заметил меня у двери, сказал: „Гульзар, возможно, конец клубка начнет разматываться именно здесь…“
Я ему ничего не подсказывала, только несколько слов передала из нашего разговора с тетей Хажар. Значит, нечто более значительное спустя столько времени привело его сюда? Это усилило мою нежность к больной женщине.
С нетерпением ожидала я того дня, когда лейтенант Ембергенов скажет: „Гульзар, вот жена того, кого ты ищешь“. Я представляла, как тетя Хажар протянет ко мне руки и шепнет: „Доченька!“ И, уже ощущая себя ее дочерью, я ухаживала за ней с удвоенной нежностью.
Между тем ей все меньше требовались мои заботы. Она почти перестала есть. Теперь я каждый день приносила в больницу гранаты, выдавливала из них сок и давала ей пить; она делала с усилием два-три глотка, кивала благодарно и в изнеможении закрывала глаза. Я осторожно расчесывала ей волосы, массировала ноги. Она следила за мной потеплевшим взглядом. Иногда она протягивала желтоватые ладони, и я давала ей свою руку. Она прижимала ее к щеке, к губам…
Для меня это была материнская ласка, которой я не помнила в своей жизни. Я уже не могла представить, что кто-то иной вместо меня станет ухаживать за тетей Хажар, сумеет угадывать ее желания и что другую девушку она будет благодарить так же, как меня.
Однажды на небольшой площади между Педагогическим институтом и нашей больницей собралось много народу: это был митинг в честь запуска спутника Земли — такого удивительного, такого огромного чуда. Люди поднимались на воздвигнутую наскоро трибуну, звучали взволнованные речи. Каждому выступавшему все оглушительно хлопали, радуясь не так словам его, как самому событию.
Я выбежала из больницы и сразу оказалась в гуще народа. Неподалеку я заметила Марата — должно быть, он подходил к воротам больницы и задержался в толпе.
Аплодируя вместе со всеми, я искоса наблюдала за Маратом и заметила, что он лишь поднимает руки для хлопка, но даже не соединяет ладони. Странное впечатление: будто человек неожиданно забыл привычное движение и с трудом пытается припомнить, глядя на других…