Зияда пришла незадолго до конца работы. Катастрофа сразу же преградил ей дорогу и затараторил, как черный дрозд. Бедная Зияда приткнулась в уголке и растерянно оглядывалась, не зная, что делать. Во мне все кипело от злости. Наспех переодевшись, я загородил Зияду, и мы вместе вышли на улицу.
Едва мы переступили порог мастерской, Катастрофа был забыт. Ведь я и в самом деле шел рядом с Зиядой по центральной улице города!
В жизни я не брал в рот спиртного, но сейчас мог себе представить, что такое опьянение. Я ничего не понимал, ничего не видел, кроме смеющегося лица Зияды, ее искрящихся черных глаз и густой черной волны волос. А слышал я лишь ее смех да постукивание тонких каблучков об асфальт.
Несколько раз мы встретили знакомых, — я даже не сразу мог сообразить, кто со мной здоровается: то ли из школы, то ли с работы. Замечал только, что все они изумленно оглядывают нас обоих, будто трехглазого верблюда. „Оболтусы, — бранился я про себя. — Хоть бы ради приличия приняли безразличный вид“. Удавалось ли мне самому принять такой вид, не знаю. Не думаю.
На стадионе я будто вовсе и не был, даже не знаю, кто выиграл. Зато Зияда оказалась ярой болельщицей — она не могла спокойно усидеть на месте, а когда кто-то кому-то забил гол, в восторге обняла меня. Взволнованный, я невольно прижал к груди ее руку. И Зияда руку не отдернула.
После матча мы пошли домой. Встретили нашего Февраля. Он шел под руку с миловидной русской девушкой. И мне так захотелось взять под руку Зияду! Но нет, нельзя. Я осмелился сделать это лишь на минуту, назло Катастрофе. Люди и без того удивленно таращат глаза, видя нас рядом, парня и девушку, которые так свободно вместе идут по улице: ведь у нас до сих пор многие придерживаются старых обычаев. Так что они сказали бы, возьми я Зияду под руку! Когда-то люди с таким же изумлением смотрели на спички, самолет…
Назавтра, когда я пришел в мастерскую, Катастрофа начал просвещать меня:
— Ты еще молод, дитя, газет и журналов не читаешь, а потому не знаешь, что такое воспитанность. Во-первых, не положено таращить глаза на клиентов, которые заходят в мастерскую. Это вредит делу. Во-вторых, если старшие ведут с кем-нибудь беседу, не полагается вмешиваться…
Я отлично понял его намек — ведь ему казалось вчера, что он и в самом деле вел увлекательную беседу с Зиядой.
Я не выдержал — обычно я старался с ним не связываться — и возразил досадливо:
— Не такой уж я, как вам кажется, неуч. Я занимаюсь в вечерней школе. Что же касается газет и журналов, то я читаю их побольше вашего. Моя мама — почтальон.
Старший приемщик повысил голос:
— А ты не перечь, когда с тобой говорят! Тебя еще политически надо воспитывать да воспитывать!
Я понял, что он хочет перевести разговор на моего отца и этим выиграть спор. Ведь в мастерской, кроме Бегджана, только он знал мою историю.
Я круто повернулся и пошел к своему месту. Не удержался и рассказал обо всем Бегджану. Негодованию его не было границ.
— Эй, пижон! — позвал он. (В мастерской сразу стало тихо-тихо.) — Ты чего это прицепился к парню? Сам-то ты о себе подумал, кто ты таков? Цена тебе меньше, чем куску негодной горелой кожи. Одним словом… Катастрофа!
Но Катастрофа не смутился. В ответ на несколько слов Бегджана он умудрился выпалить дюжину. Наверно, они подрались бы, не вмешайся другие мастера.
И зачем я только связался с этим пижоном! Чтобы заткнуть рот Бегджану, он, конечно, при всей мастерской обозвал меня предательским выродком. Но и на этом не успокоился, пригрозил Бегджану:
— А с тобой мы в другом месте поговорим!
Не прошло и недели, как в контору и в нашу мастерскую потянулись комиссия за комиссией. Беседуют с людьми, проводят собрания, что-то проверяют. Меня тоже несколько раз вызывали. Может, это все и нужно было, но я чувствовал — не только у меня, и у других работа из рук валится. Дело совсем запуталось, когда несколько человек, недовольные директором, поддержали Катастрофу.
Попробуйте представить мое состояние. Я аккуратно ходил и в школу, и на работу, но жил, сжав сердце в кулаке.
Однажды директор вызвал меня. Я робко вошел, остановился у двери. Но директор подозвал меня поближе, поздоровался за руку, усадил на стул и неожиданно спросил:
— Ты комсомолец?
Я не совсем понял, к чему он задал этот вопрос, но сразу же начал бессвязно рассказывать об отце. Он прервал меня:
— Знаю, знаю. Но ты-то до каких пор будешь таскать эту тяжесть?
— Я бы рад сбросить, да напоминает… кое-кто.
— Верно, напоминают. Вот даже из твоей школы звонили, расспрашивали, как работаешь.