Джордж болезненно сморщился. Его мысли уже вязались одна с другой, но дело шло еще туго.
— Еще спать? — пробормотал он. — А мне казалось, что я и так уже спал… долго, долго!..
— Да, дитя мое, но этого мало; надо еще поспать. Поверь в этом своему старому отцу, который приплыл издалека сюда, к тебе, чтобы спасти тебя.
— Отец, — проговорил воскресший, чьи глаза вновь оживило сознание, — да… отец!.. Так это ты здесь, отец?..
— А ты и не узнал меня?.. Ну, тут нечему дивиться. Ведь ты вернулся из далеких краев, дитя мое.
— Ах, да!.. Я помню эти ужасы… льды… А где же другие?..
— Погоди, потерпи… Мы поговорим и о них, поговорим обо всем. На сегодня довольно. Ты и так уж совсем утомился. Спи! Надо еще спать!
— Надо?..
— Надо, дорогой мой, необходимо, ради твоего же блага.
— Моего блага?..
Воскресший, видимо, затруднялся понять эти слова. Общие представления у него еще не сформировались.
— Спи же, спи, мой Джордж, — продолжал старый профессор. — Ты теперь упрямишься, как в те годы, когда ты был малюткой, помнишь?.. Когда мать укладывала тебя в твою теплую постельку…
— Мать, мама… Бедная мама!..
И впалые глаза забегали по сторонам, ища знакомый образ любимой матери.
— Увидишь и маму. Она тебе споет колыбельную песенку. Помнишь, и я тебе напевал.
Воскресший легко воспринимал воспоминания детства. Он понял, о чем говорил отец. Должно быть, он вспомнил и песенку. Старый Макдуф запел ее своим старческим голосом, и его сын, словно снова превратившись в ребенка, которого убаюкивают родители, слушал, слушал, тихо улыбаясь, потом задремал и заснул. Его снова уложили и укутали. Чтобы обеспечить долгий и спокойный сон, отец сделал ему впрыскивание какого-то снотворного.
— Смотрите, не ошибитесь! — невольно вырвалось у Кимбалла, когда старый профессор выбирал склянку с нужным снадобьем среди бесчисленного множества других.
Макдуф и внимания не обратил на его предостережение, но Свифт вздрогнул, и это не укрылось от старика. Он поспешил выпроводить Кимбалла из лаборатории и обратился к своему ассистенту:
— Слушайте, Манфред. Вы определенно ведете себя как одержимый! Вам, должно быть, неотступно чудится ад, и мне думается, что вы в самом деле туда попадете!
— Я принял участие в этом злодействе, но не раскаиваюсь и не жалею, потому что оно помогло вам вернуть к новой жизни вашего сына. Но, как бы я ни был убежден в нашем праве распоряжаться жизнью бесполезного человека, каким бы сильным ни сознавал я себя под защитой этого права, как бы твердо ни был я убежден в отсутствии бесплотной души внутри нашего тела, я все-таки не в состоянии отделаться от того чувства, которое обычно называют угрызениями совести, и это повторяется каждый раз, когда я слышу хоть какой-нибудь, самый отдаленный намек на смерть того человека…
— Угрызения совести? — иронически перебил его старик. — Что такое совесть? Что это за орган? В какой части тела он помещается? Простонародье, сколько помнится, верит, что угрызения совести происходят где-то около кишечника. Это, пожалуй, недурно придумано… Знаете что, Манфред? Бросьте вы, наконец, все эти глупости! Вы обещали мне, что мы больше не будем возвращаться к этому предмету. Наблюдайте-ка лучше повнимательнее за нашим пациентом. Подежурьте, у вас сил больше. А я немножечко посплю. Затем сменю вас.
И усталый старик почти немедленно заснул.
Проснулся он уже на другой день. Он протер глаза и с некоторым неудовольствием увидел, что сын его не спит, а разговаривает с Манфредом.
— Отчего же вы меня не разбудили? — сказал он ассистенту. — Давно ли он проснулся?
— С четверть часа, не больше. Ему гораздо лучше. Он совсем оправился и первым заговорил.
Старик встал с кресла, на котором спал, склонился к сыну, поцеловал его в лоб. Джордж подал одну руку ему, другую Манфреду, помолчал с минуту, потом тихим голосом сказал:
— Отец, я вчера не сразу заснул… Я слышал, как вы разговаривали с Манфредом… Вы говорили о каком-то злодействе, об угрызениях совести, о чьей-то смерти… О каком злодействе вы говорили?..
Злодейство? Какое злодейство? И кто говорил о злодействе? Врачам нетрудно было убедить своего немощного пациента, что все это ему только померещилось. Однако взгляды, которыми они при этом обменялись, красноречиво говорили, как они упрекали себя за неосторожность.
Внимательно осмотрев сына, старик воскликнул:
— Браво! Пройдет еще несколько дней, и тебе можно будет встать с кровати, ходить по комнате, а потом и на воздух выйти, сойти на землю!
— Ох, не говорите мне о земле! — взмолился бедный Джордж. — Увезите меня как можно скорее из этих проклятых мест! Увезите меня к маме, к Эмме!.. Но где же мои спутники?
На последний вопрос ученые ловко избежали ответа. Больного приподняли, усадили на постели. День был прелестный, теплый, солнечный. Макдуф позвал Кимбалла. Они были друзья детства, школьные товарищи с Джорджем. Старику хотелось, чтобы сын увидел и узнал своего закадычного друга.
Когда Кимбалл вошел, Джордж всмотрелся в него, затем протянул ему руки, обнял его, поцеловал, назвал по имени.
— Вот это хорошо! — весело воскликнул Кимбалл. — Он узнает друзей, значит, все у него наладилось, все как следует!
Старик Макдуф, опасаясь, что восхищенный Кимбалл может сболтнуть что-нибудь лишнее, поспешил овладеть разговором.
— Ну вот, дитя мое, — начал он, — здоровье теперь вернулось к тебе, ты овладел силами и телесными, и духовными. Ты поставлен на ноги. Ты смотришь, видишь, слышишь, узнаешь своего отца, узнаешь его старого друга Манфреда, узнал и своего приятеля Кимбалла. Ты не спишь, не грезишь, все это происходит наяву. Я вижу, что теперь ты достаточно окреп и оправился, и хочу разрешить тебе сегодня поведать нам о гибели твоей экспедиции. Если только это не очень тебя взволнует, постарайся припомнить все; если же чувствуешь, что память у тебя еще плохо работает — оставь пока, не вспоминай и не рассказывай нам ничего. Время терпит.
— Мне вовсе нетрудно припомнить, я и так все помню, — отвечал Джордж. — Но, Боже, как все это было страшно, ужасно!.. Это было в конце марта, мы уже тронулись в обратный путь… У нас были собраны великолепные коллекции, мы составили новую карту обследованных местностей… Но тут вдруг на нас налетел циклон.
— Это мы знаем, — вставил свое слово профессор.
— Как же это?.. Кто вам сказал?
— А вот эта доска!.. Разве ты не помнишь, как оставил в кэрне эту доску с надписью?
И Макдуф показал ему доску, которую хранил, как святыню.
— Ах, да!.. Кэрн!.. Помню… О, я не могу забыть эти дни… и эти ночи!.. Все у нас вышло, ничего не было, есть было нечего… Ели сырое мясо птиц, даже птичий помет… А вокруг снег… Началась буря, и мы брели вперед, сами не зная куда, лишь бы только быть спиной к ветру, который колол и резал лицо острыми льдинками… Потом, помню, все выбились из сил, идти дальше не могли… Я завел всех в какой-то сталактитовый грот и сказал им, что нам надо тут остаться, ждать смерти… И все согласились… Нам больше ничего и не оставалось… Помню, Черч и Хобби плакали… А Чепмен говорил: «Черт бы побрал эту науку, которая завела нас сюда на бесполезную гибель!..» И это, кажется, были последние слова, какие я слышал… Да… помню еще, как переругивались между собой Уильямс и Грандсон… они от голода собирались отгрызть друг у друга уши… Я стоял на ногах, пока мог, старался подать пример другим… Должно быть, это было в полдень, было светло… Припоминаю еще, как я протянул руку и сказал: «Родина, которая издали следит за нашими усилиями, рано или поздно почтит нашу память…» Дальше уж ничего не могу припомнить… Ночь, тьма, смерть… Но как случилось, что я не умер?.. Как я ожил?.. Объясните мне это!
Отец нежно успокоил его, просил подождать. Все будет ему рассказано в свое время, обо всем он будет знать.
Вдруг Джордж обернулся к окну лабораторной каюты, в которое целым потоком вливались лучи солнечного света. Он, видимо, был поражен и взволнован.