— Разве ты знаешь испанский, Джордж? — спросил его отец. — Ведь у вас в школе не преподавали этот язык?
— Это верно, отец. Я, уезжая из Филадельфии, не знал ни слова по-испански. Но к югу от Магелланова пролива мы подобрали в море двух испанцев-рыбаков с погибшего судна. Высадить их было некуда, мы их и взяли с собой, чтобы на обратном пути доставить на родину. От одного из них я и выучился говорить по-испански. Разве никто из вас не знает испанского?
— Никто. Переводчиком нам служил умерший ботаник Квоньям.
Едва кончился этот разговор доктора с сыном, как аргентинец разразился резкими, отрывочными фразами, грозно обвиняя старого профессора, его ассистента и капитана. Ни один из них не понимал слов аргентинца, однако все трое чувствовали, что речь шла о них, и опасались впечатления, которое могли произвести на Джорджа обвинения Мендеза. А Лоа все говорил и говорил; его глаза метали молнии, он поворачивался всем корпусом, потрясал связанными за спиной руками, и с каждой минутой его речь становилась все бешенее и бессвязнее.
Джордж хотел о многом его расспросить, о многом потребовать разъяснений, но ему не удавалось вставить ни слова; аргентинец не позволял ни остановить, ни прервать себя. В начале его бурной филиппики Джордж только пожимал плечами; он, видимо, не верил словам аргентинца и считал их бредом. Но затем он невольно начал вслушиваться. Очень вероятно, что покойный Квоньям рассказал Мендезу все, сказал и о том, что старый профессор намеренно его чем-то отравлял под видом лечения…
Мало-помалу исхудавшее лицо Джорджа приняло выражение, глубоко встревожившее Макдуфа, его ассистента и капитана. Он поддавался Мендезу, начинал находить в его рассказе какие-то связующие нити с тем, что ему было известно. Фантазии аргентинца и факты действительности начинали сцепляться и складываться в нечто целостное…
Пока Мендез продолжал разглагольствовать, Джордж все больше и больше бледнел. Это бросилось в глаза и Макдуфу, и его ассистенту, и капитану. Отец решил положить этому конец. Он наклонился к сыну и сказал ему:
— Ты позвал его за тем, чтобы собственноручно снять с него оковы. Так сними же, и пусть он убирается ко всем чертям. Он всех нас оглушил своей болтовней, да и тебя явно расстроил.
— Дуглас, — обратился Джордж к своему другу, — вели отвести этого аргентинца обратно в карцер. Я просил за него, отец согласился его простить. Пусть так и будет. Но я сначала хочу обдумать его слова.
— Это какой-то слабоумный, — заметил Кимбалл.
— Я и сам вижу, что слабоумный, так что всего благоразумнее будет оставить его еще на некоторое время под надзором.
— Но что же такое он тебе рассказывал?
— Так, глупости, — ответил Джордж, обведя усталым взглядом отца, его ассистента и капитана, и снова повторил: — Пусть его отведут назад в карцер.
Силы, очевидно, покинули его. Он глубоко вздохнул и упал на подушки.
XVII
ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАЗОБЛАЧЕНИЕ
Джордж попросил, чтобы его оставили в покое, дали ему подумать. Он сослался на утомление, на беспокойство, возбужденное в нем всем, что ему пришлось узнать за последние дни. Старый Макдуф был этим очень доволен и окружил сына строжайшим карантином. Молчание, одиночество, сон, отдых и укрепляющая пища, — это был как раз тот режим, о котором он давно уже мечтал для своего пациента.
25-го ноября Джорджу, очень окрепшему, позволили встать с постели. Его тепло одели, он походил по каюте, посидел в покойном кресле. Отец решил, что такой порядок жизни он должен выдержать месяц, а потом можно будет разрешить ему выходить на палубу, дышать живительным морским воздухом. Скоро «Эмма Пауэлл» должна была выйти из бухты Воскресения (как назвали и обозначили на карте заливчик, где совершилось все описанное); оставалось только разобрать барак и погрузить его на судно. Отплытие было назначено на 1-е декабря; следовательно, в Филадельфию экспедиция могла прибыть в марте, считая, конечно, остановку в Буэнос-Айресе.
Люди экипажа охотились в окрестностях стоянки, а Паттен и Гардинер собирали все, что им попадалось, чтобы хоть вернуться домой с не совсем пустыми руками. Оба врача почти не выходили из лаборатории, все опасаясь каких-нибудь осложнений в состоянии здоровья Джорджа. Но их опасения с каждым днем все более и более рассеивались. Капитан же хлопотал над приведением судна в полный и образцовый порядок.
Между тем, погода, после продолжительного периода тишины и покоя, начала медленно ухудшаться. Барометр со дня на день падал. 29 ноября Кимбалл, сопоставив все атмосферные условия, пришел к заключению, что на ту область, где находилась экспедиция, надвигается ураган.
Джордж теперь часто разговаривал с ним, но их разговоры не выходили за рамки морской специальности: говорили о погоде, о предстоящем пути, о необходимости до начала урагана выбраться в открытое море.
30 ноября утром Кимбалл внезапно наткнулся на профессора Макдуфа и его ассистента, тепло одетых и, очевидно, куда-то собравшихся. Он удивился и спросил их, куда они отправляются.
— Да, вот, едем! Вы пока приглядите без нас за нашим пациентом. Нас не будет часа два или три. Съездим к Ледяной могиле. Возьмем с собой Торна и Скотта… Вообразите, зачем мы туда едем! У моего бедного сынка появилась удивительная фантазия. Ему непременно захотелось захватить мешочек земли из пещеры, где он замерз; он хочет поделить эту землю между своей матерью, женой и ребенком… словно паломник к святым местам!.. Ну, что делать! Приходится самим путешествовать за этой землей, а то он сегодня же хотел отправиться туда сам и начать долбить лед, пока не доберется до почвы…
— …Которая лежит там на глубине 4 или 5 футов подо льдом, — перебил Макдуфа Кимбалл. — Вам надо запастись самыми надежными ломами.
— Насилу удалось уговорить его; он все хотел непременно сам добыть эту землю. Но ведь это безумие! Он не выдержал бы и пяти минут такой каторжной работы. Ну, кое-как его уломали… Вот теперь и отправляемся.
Едва сани с четырьмя путниками тронулись, как Кимбалл пошел в лабораторию к своему другу. Джордж, открыв окно, наблюдал за отъездом отца и его спутников. Когда они отдалились, он запер окно; когда же в каюту вошел капитан, запер и дверь и, усадив своего друга, немедленно заговорил с ним. Сразу стало понятно, что он нарочно отослал отца и Манфреда, чтобы иметь возможность переговорить с Кимбаллом наедине.
— Садись сюда, друг мой, — начал он почему-то не по-английски, а по-французски (быть может, из предосторожности, чтоб никто из случайно услышавших их беседу ничего не понял). — Надеюсь, ты скажешь мне всю правду и одну только правду. Ведь, если бы тебе понадобилось, ты тоже потребовал бы от меня правды!
— В чем дело, дорогой Джордж? Ты что-то кажешься мне чересчур уж взволнованным…
— Это верно, друг мой! Я вообще-то человек спокойный, ты это сам знаешь. Но теперь — дело иное… Теперь, брат, все переменилось… Но прежде, чем я расскажу тебе о том, что меня мучает и терзает, поклянись памятью твоего отца и твоей матери, что будешь отвечать на все мои вопросы сущую правду, без всяких уклонений и умолчаний.
— Клянусь, — отвечал удивленный этим торжественным вступлением Кимбалл.
— Ты, может быть, и сам заметил, что я все эти дни искал случая удалить отца и Манфреда, чтобы остаться с тобой наедине.
— Признаться, не заметил…
— Все эти восемь дней, Дуглас, меня терзали самые отвратительные сомнения. Ты слышишь?.. Самые отвратительные сомнения.
— Тебе наболтал каких-то глупостей этот полоумный аргентинец…
— Он не говорил мне никаких глупостей.
— Но ты же сам тогда сказал, что он рассказывал тебе глупости, вздор…
— Да… но я сказал так, чтобы скрыть чувства, которые вызвал у меня его рассказ.