— В чем же дело?
— Дело в том, что мой отец, гениальный ученый, стремясь вернуть меня к жизни, вложил в эту грудь чужое сердце вместо моего, остававшегося мертвым семь месяцев…
— Это так.
— А откуда он взял это новое сердце?
— Как откуда? Конечно, из груди другого человека! Не мог же он сам создать его!
— Из груди другого?.. Значит, другой человек должен был умереть ради моего воскресения?
— Безусловно. Но ты ведь знаешь, что на нашей планете каждую секунду умирает ровным счетом один человек.
— А как звали того человека, чье сердце в настоящую минуту бьется в моей груди? Сердце, силой которого я живу, хожу, сижу, ем, мыслю, говорю, чувствую, смотрю на тебя в эту самую минуту?..
— Джустус Квоньям. Это был ботаник нашей экспедиции. Но тебе же это известно!
— Хорошо. Остановимся пока на этом. Значит, я живу благодаря тому, что мне было пересажено сердце этого Квоньяма, умершего так кстати и вовремя?..
— Это было случайное совпадение. Покойному Квоньяму, очевидно, было бы все равно: от него здесь ничего не зависело, и он не смог бы ничего изменить.
— Случайное совпадение?..
— Без сомнения. Случаю было угодно, чтобы один из участников экспедиции скончался вскоре после того, как мы нашли тебя в ледяной могиле. Твой отец и воспользовался этим, чтобы провести смелую, отважную, неслыханную хирургическую операцию, которая обессмертит и твое, и его имя.
— Дуглас! Прошу тебя, собери свои воспоминания, припомни все, все!.. Припомни все… и признайся — ведь ты поклялся говорить мне правду! — признайся, что мой отец убил Квоньяма!
— Джордж! Опомнись! Что ты говоришь? О ком ты говоришь?
— Я говорю об отце! Он не поколебался совершить преступление из любви ко мне!
— Это невозможно, Джордж! Ты сделался жертвой безумных россказней этого юродивого. Он с первых дней пребывания на судне начал бунтовать матросов, внушал им, что у доктора Макдуфа дурной глаз, что все они погибнут вместе с ним…
— Мендез Лоа все знает, — перебил его Джордж, — и все мне рассказал.
— Все?.. Но что же именно?
— Он подружился с ботаником, поскольку тот один знал испанский. Однажды Квоньям сказал ему, что профессор, под предлогом и под видом лечения, медленно убивает его.
— Бред морфиниста!
— Нет, не бред морфиниста, а разоблачение жертвы, которая чувствует, как она гибнет, беззащитная, под ударами своего палача!.. Но это еще не все!
— Что же еще?
— Так как мой отец всю эту экспедицию затеял именно с целью произвести опыт пересадки и прививки сердца, он заранее озаботился захватить с собой слабого, болезненного человека, который не вынесет тягостей пути. Сначала на роль жертвы был обречен Гардинер. Ему уже и начали делать какие-то впрыскивания, подготовлявшие его смерть. Но тут вдруг Манфред Свифт, тщательно осмотрев его, обнаружил, что у него бугорчатка. И вот болезнь, которая уже делала крупные успехи, внезапно остановилась, и он начал выздоравливать. Тогда отец обратил внимание на Квоньяма. Это был крепкий, цветущий молодой человек, у которого слегка помутилось в мозгу от обманутой любви или чего-то в этом роде… Верно ли я говорю?
— И да, и нет. Подробности вполне точны, но суть…
— И суть тоже. Идея, которой был одержим отец, постепенно росла, ширилась, принимала все более и более ужасное направление…
Джордж слабел на глазах от страшного волнения. Кимбалл решил было прервать этот опасный разговор, но Джордж не желал и слушать.
— Правда, — продолжал он, — аргентинец все это понял по-своему, и у него все выходит нелепо. У него на первом плане стоит дьявол и продажа ему человеческих душ. Но из этой нелепости, однако же, ярко выступает бесспорный факт: этот злополучный ботаник был совершенно здоровым человеком, и отец, чтобы овладеть его сердцем, искусственно вызвал его увядание и смерть. Несчастный сперва твердил, что от лекарств, которыми его пользовал отец, ему становится хуже, потом жаловался, что у него от этого лечения по жилам растекается огонь. В последний день жизни он хотел громко прокричать это прямо в глаза отцу, но тот загипнотизировал его своим властным взглядом, и жертва не осмелилась восстать против палача! Однако потом он сказал Мендезу: «Этот человек отнимает у меня жизнь для того, чтобы поставить надо мной опыт, как над собакой или кроликом. Отомсти за меня, мой единственный друг!»
— И ты поверил этим россказням?
— Да, потому что эти россказни объясняют все остальное. И я восстановил все случившееся, восстановил усилиями разума, который вновь действует — и благодаря чьим стараниям, сердцу, гению?.. Благодаря гению человека, любовь которого я должен благословлять, а жестокость — проклинать!.. То, что я узнал от аргентинца, связало все воедино, скрепило все в стройное целое. Квоньям умирает, и вот под рукой оказывается орган, необходимый для операции, а главное, оказывается как раз в нужный, заранее определенный момент… С той минуты, как его сердце перестало биться, прошло, быть может, всего лишь несколько часов… Но есть еще другое предположение, другая вероятность, о которой я не смею и говорить…
Кимбалл понурил голову. Что-то вдруг ярко сверкнуло в глубине его сознания. Ему припомнились слова Квоньяма у Ледяной могилы, когда тот высказал нетерпеливое желание умереть на следующий день; вспомнил, как старый профессор, услышав эти слова, подхватил и повторил их, словно запасаясь нужной ссылкой. Вспомнил затем и о странной сцене у трупа Квоньяма, когда между двумя врачами начался спор о том, бьется ли сердце пациента или уже остановилось… Неужели жертва была вскрыта живьем, и из ее груди было изъято живое сердце?.. Кимбалл не осмеливался допустить такую догадку. Ведь если это так, то он, Кимбалл, — сообщник злодеяния!..
— Дуглас, милый мой друг Дуглас! — продолжал между тем Джордж, хватая своего приятеля за руки. — Признайся откровенно, по чистой совести, что мне удалось восстановить всю картину совершенного отцом злодейства, по крайней мере, в главных чертах… Ты не отвечаешь?.. Ты отворачиваешься?.. Ты согласен, что аргентинец сказал правду?..
Кимбалл не знал, что и отвечать. Страшное преступление вставало перед его глазами, видение разгоралось и светилось ярким пламенем… Джордж ждал его ответа. Он, возможно, был бы счастлив, начни Дуглас с жаром отрицать вину его отца; ему так не хотелось верить в нее! Но капитан был прямолинейно честным человеком. Он не умел вилять, не умел жонглировать истиной.
— Я не буду спорить с тобой, Джордж, — сказал он, и его глаза наполнились слезами. — Все сказанное тобой возбудило у меня такие подозрения, что я ничего не могу сказать тебе в опровержение… Остается только…
— О, Дуглас, не говори, не прибавляй больше ни слова! С меня довольно и того, что ты уже произнес. Мне только и надо было услышать от тебя подтверждение моих догадок. А дальше я сам знаю, что делать! Отец вернется в полдень, и я буду иметь с ним решительное объяснение.
— Джордж! Ты все погубишь из-за излишней щепетильности. Конечно, она делает тебе честь… Но… Не поздно ли?..
— Сделать то, что следует, никогда не поздно!
Тем временем солнце, до сих пор ярко светившее, вдруг померкло. В каюте стало темно. Послышался свист ветра, а затем вдалеке прогремел раскат грома. В окнах каюты замелькали крупные хлопья снега. То тут, то там раздавались громкие удары дверей, хлопавших от ветра; послышался звон разбивавшихся стекол.
Дуглас Кимбалл кликнул Беннета и наскоро отдал ему необходимые приказания.
— Пожалуйста, капитан, — просил Беннет, — как только сможете, поднимитесь наверх и взгляните сами. На нас, видимо, движется ураган. Не будет ли благоразумнее всего немедленно выйти в открытое море?
— Как так немедленно?.. Я заговорился и прозевал бурю?!..
— Хорошо, если это только буря, — возразил Беннет. — Но мне уже дня три казалось, что собирается нечто из ряда вони выходящее, вроде циклона или урагана.
Капитан выглянул в иллюминатор и увидел возвращавшихся на судно докторов Макдуфа и Свифта, густо запорошенных снегом.