– А спросить, где ты дедушка живешь, нельзя было? Я бы провел, да сам дверцу отворил. А вы – ломать! Видно, силушки лишней много. Ко мне вон медведи в гости захаживали, и то сломать не могли. А вы, бугаи, изловчились…
– Помолчи дед. Что еще?
– Да вот…
На землю лег какой-то сверток.
– Меж бревен, под самым потолком нашли. Он там дерево вырубил, нишу сделал, а после мхом законопатил. Непростой дядя…
Развернули сверток, а там… Черт подери. Наган с коробкой патронов, кресты георгиевские в отдельной тряпочке, погоны и бумага какая-то истрепанная с синей печаткой.
– Стало быть, нашли, злодеи…
– Что это? – Партизан поднял наган, покрутил в руках, – Одна тысяча девятьсот четырнадцатого года изготовления. Тула. До войны еще сделали.
Кто-то к погонам потянулся.
– Эй паря, – крикнул, дернулся дед, – Не трожь, не твое это. Не тобой дано, не тебе забирать. Положь на место!
– Ты чего, дед, орешь?
– Кому дед, а кому ваше благородие штабс-капитан четырнадцатого Олонецкого Его Величества Короля Сербского Петра первого полка, – отчеканил дед.
– Он что, офицер? – удивился Партизан.
– А ты не их, ты меня спрашивай, – дедок привстал, как смог, расправил плечи, – Чего теперь в дурку играть, коли так. И кресты не лапайте, я их в окопах честно выслужил, кровушкой заплатив.
– А это что? – Партизан расправил бумагу, – Благодарственное письмо… За подписью самого Министра Внутренних Дел господина Маклакова.
Вот это поворотец.
– Так ты еще и в охранке работал!
– Было дело.
– Значит, революционеров наших, в кандалы и на каторгу ссылал!
– Не ваших. Эсеров, которые полстраны кровушкой залили. Этих не жалко, этих и теперь бы с превеликим удовольствием на рудники отправил. А ваши, которые большевики, тихие были, листовочки печатали, прокламации клеили, с рабочими беседы задушевные вели. А потом Россию-матушку вверх дном перевернули. Вот как бывает. Я по ним не работал, может быть, зря.
– Врешь?
– А ты поди проверь. Только я, как война началась, на фронт добровольцем ушел и хлебнул, по самую маковку. Три года, три ранения. Или вам шрамы показать?
– Не ярись, дед. А здесь как оказался?
– Известно как – революция, потом гражданская. Врать не буду, к белым подался, да ушел, как посмотрел, что творится. Ведь русский на русского встал. Бывало входили в станицу, в бою десяток бойцов теряли, что мы, что они, а после, на околице пленных выстраивали рядком и под пулемет. Иной раз и по сто душ без суда и разбирательств. Не по мне это. Воевать, одно дело, а пленных стрелять… Ушел, я пересидел эту междоусобицу.
– А чего к красным не подался, коли жалостливый такой?
– А они чем занимались? Или офицеров пленных жалели и к столу приглашали самогон пить? Нет – тоже к стенке прислоняли. Время такое было, что все – всех. Кто больше, не посчитать. Не моя это война. Германца – пожалуйста, там я от пуль не бегал. А своих – увольте.
– Твои в Крыму ракам на корм пошли, – крикнул кто-то.
– Мне все свои, и те, и эти. И вы тоже. Все мы русские, все одному богу молимся.
– Что дальше?
– Дальше счетоводом трудился. Только кто-то капнул, и меня в конце двадцатых в лагерь отправили. Жена была – открестилась, как от врага народа. Получил червонец. Понял, что в лагерях не жилец, или те, или другие достанут, потому как офицер из охранки. Всем я враг, и красноперым, и политическим, и блатным. Бежал.
– А эти побрякушки?
– Не побрякушки, кресты георгиевские пожалованные за храбрость. Их я, и погоны с оружием, еще прежде в тайнике спрятал. А после вынул. И в Сибирь подался. К охотнику одному пристал, который меня всем премудростям обучил, и как дичь добывать, и как заимки строить, и как следы читать. Пять лет вместе промышляли, покуда он не помер. Там, возле заимки и закопал.
– Точно, – кивнули бойцы, – Есть там холмик, аккурат с человека и крест из жердин струганый. Не врет.
– А чего мне врать – погоны и кресты вот они. И наган, мой, с которым я всю войну прошел. Можете меня, конечно, в расход пустить, но только это зря будет. То, что я про тропки, зверя и про людей надежных в райцентре говорил – все так и есть. Мой это лес. Да и вся тайга. Трудно вам будет без проводника. А бежать мне куда, после того что вы узнали? Если хотите, могу честью офицера поклясться.
– Эк придумал. У тех офицеров ни чести, ни совести. Как у курсистки, которая в солдатский бордель служить пошла.
– А это вы зря. Может не все офицеры одинаковые были, после, в шестнадцатом, когда кадровый состав повыбило, много бывших студентиков на фронт пришло и разные они были. Но те офицеры, кого я знал, честью своей дорожили и слово свое держали. Вот такой мой сказ. Можно сказать, исповедовался, хоть вы и не святые отцы, и грехи отпускать не научены.