– Курбан! Я прощу прощения, – несмотря на свое решение ни во что не вмешиваться, Геннадий не выдержал – надо было выручать малыша. – Наш гость, – Пономарев глазами показал на шведа, – у них не принято так обращаться с детьми.
Горец хотел что-то ответить, но сдержался. Прикрыв на секунду веки, он резким движением кисти сделал знак, и мальчик, чуть не плача, убежал к маме.
– У нас тоже не принято так говорить с детьми, – тихо проговорил Курбан. – Я впервые… Нет, лучше не будем об этом. Так вы говорите, что ваш фильм будет о горах? Или о людях, живущих здесь? Я спрашиваю, потому что мог бы помочь вам определить маршрут…
– Вообще-то цель Мартина – показать красоту этих мест. – Панама и сам был рад уйти от неприятного эпизода, а потому сразу подхватил разговор. – Красоту людей, красоту края… Привлечь туристов, инвестиции… Как говорит Свенсон, а обычно его слова не расходятся с делом, он хочет на одном маленьком регионе… таком, как Дагестан, доказать, что достаточное вложение средств позволит республике быстро достичь уровня жизни развитых стран. Ведь любой уголок Земли чем-нибудь да богат. Нужно просто найти то, что могло бы приносить стабильный доход жителям, и помочь им наладить реализацию этого продукта. И все, тогда еще одним нищ… бедным регионом станет меньше. И так, шаг за шагом, можно решить множество проблем на планете. Деньги можно проесть, а можно на них построить то, что будет все время кормить. Ведь так?
Курбан кивнул. Видно было, что он стыдится своей вспышки, и это добавляло интриги в ситуацию. Пономарева просто распирало от любопытства, что же такое сказал малец, но, боясь навлечь на голову Гамидика еще одну порцию гнева, он всеми силами подавлял свое желание задать вопрос об этом…
– Да, вы правы, – наконец кивнул глава семейства Алиевых. – У нас есть что посмотреть и что показать… И я вижу, что вам очень хочется узнать, почему я поругал сына… Но, поверьте, я не могу вам ничего сказать. – Увидев недоумение в глазах собеседника, он добавил: – Я о вас беспокоюсь, о вашей жизни.
Мери, не отличавшаяся тихим нравом, вспыхивала быстро, но так же быстро успокаивалась. Прогнав одного ухажера и бросив на землю второго, она утолила свой гнев и, фыркнув в последний раз, затихла, застыла на месте и отпустила прикушенную узду. От былой вспышки осталось только тяжелое дыхание и изредка пробегавшая по коже нервная дрожь.
Испуганная всадница наконец смогла перевести дух. Чем Лера и воспользовалась. Спустившись на землю, она обняла капризную красавицу за шею, прижалась к ней и стала говорить ей что-то ласково-успокоительным тоном, хотя у нее самой на душе покоя не было. Ведь это она во всем виновата, если б ей не приспичило покататься верхом, так ничего бы не случилось. Господи, и зачем только ей это нужно было? Сидела бы сейчас в большом доме, за обеденным столом и ела всякие вкусности, что приготовила Загидат…
– Лера, ты цела? – раздался за спиной голос Га-руна. – И Мери… с ней все в порядке?
Валерия повернулась. Сконфуженный владелец лошадей стоял рядом с Караем и, удерживая коня крепкой рукой, с тревогой смотрел на свою любимицу.
– Я-то цела, но что с Германом? – Лера тревожно посмотрела в сторону ущелья, за которым возвышалась гора. Если она не ошибается, метис унес его именно в ту сторону.
– Они… поскакали туда? – На лице парня отразился испуг. – Туда?!!!
– Да… а что, это опасно? – Беспокойство Гаруна передалось и девушке. – Там что, пропасть?
Юноша не ответил. Прикусив губу и вытянув шею, он оглядывался по сторонам, видимо надеясь, что все это лишь показалось девушке и его Маркс избрал совсем другой путь. В любую другую сторону, но только не туда.
– Ну что же ты молчишь?! – В голосе Леры послышались истерические нотки. – Там пропасть?
Гарун рывком повернулся к ней и тут же виновато потупился. И это движение, и этот потупленный: взгляд сказали больше, чем любые слова. Валерия почувствовала, как по сердцу полоснуло острое предчувствие беды.
– Там… хуже, чем пропасть, – не поднимая головы, проговорил юноша. – Там озеро.
– Ну и что? Плевать! – Лера сунула ногу в стремя и лихо вскочила в седло. – Плевать!
– Стой! Туда нельзя! – закричал Гарун. – Это… опасно! Очень опасно!
Но Лера словно не слышала его. Она дала шенкеля кобыле и, заставив ее развернуться к ущелью, пустила вскачь. Гаруну ничего не оставалось, как последовать за ней.
Валерия сама не могла сказать, что заставило ее так поступить, но что-то потаенное, неизвестное, не поддающееся разумному объяснению вело, тащило ее вперед, туда, куда несколькими минутами раньше ускакал Александров на безумном Марксе…
А Маркс действительно лишился остатков своего лошадиного разума. Он мчался вперед, сам не зная, куда несет его нелегкая, и ничего не видя перед собой – зрение пока не вернулось к бедняге. Слепой, измученный болью, незаслуженно причиненной ему кобылицей и ее молодым ухажером, конь был в состоянии, характеризуемом одним словом – истерика. Она не отпускала его, наоборот, только усиливалась. Жеребцу казалось, что мучители продолжают гнаться за ним. Он был в такой панике, что пугался даже стука собственных копыт. Размноженный эхом ущелья, стук дробился, и несчастному коню казалось, что это топот множества злобных гонителей, жаждущих вонзить в него свои зубы. Догнать, разорвать, забить копытами – вот чего они все хотят.
А еще истерзанного Маркса мучили колючки. Злые кусты, сквозь которые продирался не разбиравший дороги метис, разрывали грудь, бока, ноги… Мелкие, но многочисленные и болезненные царапины кровоточили, и конь, в минуты опасности обостренно воспринимающий запахи, чувствовал страшный горячий дух собственной крови. И от этого пугался еще больше. Дикий ужас овладел им.
Каково было состояние всадника, судорожно вцепившегося в луку седла, об этом лучше и не говорить. Не испытывая особой любви к верховым прогулкам и согласившись участвовать в этой авантюре только из-за Валерии, Герман думал лишь об одном – чтобы все это кончилось, поскорее кончилось! Коня остановить не удастся, это ясно, значит, нужно падать. Падать самому, пока его не сбросил сумасшедший метис, пока можно самому выбрать момент и место для приземления. Пока, в конце концов, не разбирающий дороги Маркс не ухнет в пропасть вместе со своим всадником.
Но одно дело принять решение прыгнуть и совсем другое – прыгнуть в самом деле. Даже для опытного циркового наездника соскок на полном ходу с бешено скачущей лошади – трюк высшей категории сложности. Что же тогда говорить о летчике, далеком от циркового сообщества?
Как ни храбрился майор, как ни обещал себе, что вон там, возле того дерева или после следующего поворота он наберется смелости и соскочит, ничего подобного не происходило. Пролетало мимо заветное дерево, проносился мимо очередной поворот, а Герман все еще оставался в седле. Проклиная собственную нерешительность, понимая, что с каждой секундой шансы на спасение уменьшаются, Герман все еще рассчитывал на везение, которое выручало его в прошлые годы. Если бы не эта надежда, если бы не вера, что с ним ничего плохого не случится – это случается только с другими, – может быть, он все же преодолел бы свой страх и рискнул… Но губительная надежда на авось, жившая в душе человека, плюс ужас, гнавший все вперед и вперед его коня, стремительно несли обоих к неминуемой гибели. И они, эти скованные одной бедой существа, ничего не могли с собой поделать.
Ни человек, ни конь уже не замечали ничего. Они не видели, куда их вынесла бешеная скачка и как резко изменилась местность вокруг. Кончились ярко освещенные солнцем заросли кустарника, и объятая ужасом парочка незаметно влетела в тенистый лес с реликтовыми деревьями. Мрачные, с высоко оголенными корнями, они представляли собой не слишком веселое зрелище, но мечущемуся в поисках спасения Герману было сейчас не до красот или уродств окружающего мира.