В последний день января разразилась пурга. Она выла так, словно тысячи волков, сменяя друг друга, соревновались по части голоса. Пурга хватала за лицо, забиралась под бушлаты зимовщиков, студила кровь. Выходить в такую непогодь из кубрика, где горит уголь в печурке, было сущим наказанием. А выходить надо. Потом потеплело. С 4 февраля вновь ударил мороз.
Федор Ильин появился в кубрике вместе с облачком холодного воздуха.
— А морозец нынче точь-в-точь, как у нас на Тамбовщине на крещение!
Федор стряхнул снег с бушлата, снял рукавицы, плюхнул на печурку ведро со снегом, подсел к камельку, протянув к огню озябшие руки.
— Тебя, старшина, только за смертью посылать, — с обидой упрекнул Федора Иван Ладоничев. Он давно мучился болями в животе. — Мы уж тут решили, что тобой белый медведь закусил.
— В таких местах даже медведи не живут, — усмехнулся Федор.
Федор ходил за куском слежавшегося снега. Питьевая вода кончилась, а пить всем хотелось страшно. Опять в обед ели щи с солониной, а на второе — горох с солониной.
— Солонина воду любит, — сказал Иван Филиппов. — А у меня, к сведению некоторых любителей, сахарок имеется.
— А у меня заварка есть! — сообщил Федор.
— Чаевничать, значит, будем? — спросил Киреев.
— Чайку? Это можно. Но сперва надо снегу натаять, — перебил Киреева Филиппов.
— А чья нынче очередь? — спросил Федор.
— Твоя, Федя! Твоя.
— Неужто моя? — притворно удивился кочегарный старшина. — Да я совсем недавно бегал...
Ходил за снегом Федор и в самом деле долго, так как по пути заглянул на камбуз. Несколькими словами перебросился с коком Иваном Ханявкой.
— Пятый месяц зимовки пошел, а кажется, годы минули, — с тоской произнес Иван. — Спасибо, что у меня работенки хоть отбавляй. Скучать некогда, на всякие мысли времени не остается. А как ты, Федор? Маешься? В кочегарке своей, наверное, с осени не был?
— Туговато всем нынче, — вздохнул Федор. — Лучше бы мы с Семеном на своем миноносце «Смелом» лямку тянули. Там, конечно, не мед, но все-таки лучше этого ледяного царства. В кубрике дышать нечем и проветрить нельзя, по утрам и так больше пяти градусов не бывает.
— Вот так, браток, и учит жизнь уму-разуму...
— Ведь как Вилькицкий обещал. К зиме, мол, или во Владивосток вернемся, или в Архангельске якорь бросим. А получилось, что с льдинами в обнимку время коротаем. Тоскуют братишки. Я тебе про моих кочегаров скажу. Сам знаешь, как трудно им во время рейса, а сейчас у всех одно желание: плыть, делать что-то полезное, готовы по двенадцать часов в сутки уголек в топку бросать, лишь бы не сиднем сидеть. Намедни группу подбирали для всяких научных опытов. От добровольцев отбоя не было. Одно только и сердце греет — ждет Россия, когда мы самую северную дорожку проложим. Без этой веры в нужность нашего дела и руки на себя наложить недолго.
На некоторое время оба приумолкли, каждый думал о чем-то своем. Федор вспоминал товарищей по миноносцу, веселый кубрик, летние улицы Владивостока. Какими незначительными и мелкими представлялись теперь трудности, которые там, на миноносце, казались невыносимыми... Даже вахта во время шторма выглядела сущим блаженством по сравнению с «отдыхом» в ледяном царстве.
— Аркадий ничего нового про военные действия не слышал? — спросил кок.
— Вроде наши наступают.
— Куда, брат, наступают? Зачем? Вот вопрос.
— А этого не передают по телеграфу. Может быть, шифр какой есть, специально для офицеров. Для них даже во время зимовки особые условия.
— Ну, браток, тут ты хватил через край, — перебил Ильина кок. — Зимовка на севере для всех трудна. Питание для всех одинаковое. Было, правда, кое-что повкуснее, чем горох с солониной. Но... теперь почти ничего не осталось. Тают запасы продовольствия, а пополнять их нечем. Надежды на охоту оказались обманчивыми. Мяса бы нам свежего сейчас. Доктор Арнгольд никаких каш есть не может. Впроголодь живет, а сладить со своим организмом не в силах. И с лейтенантом Жоховым совсем плохо...
— А что с ним? — встрепенулся Федор Ильин.
— Нездоров. В чем только и жизнь держится: одни кости да кожа остались...
— Неужто нельзя для него ничего сделать?
— Почему нельзя. Докладывал я врачу. Прописал он из своих резервов для лейтенанта банку сгущенного молока на два дня. Больше, говорит, не могу...
Распрощавшись с коком, Ильин заторопился выполнить поручение товарищей. Выбравшись на верхнюю палубу, увидел, как в белом одеянии спит «Вайгач», засыпанный снегом. Снасти заиндевели. Реи, сходни покрыты хлопьями инея.
Федор быстренько сбежал на лед, скорым шагом миновал сделанные из снега и брезента метеорологические будки, набрал полное ведро лежалого
снега, крепкого, как лед. Потом залюбовался северным сиянием. На самом горизонте светилось золотисто-желтоватое зарево. От него во все стороны и к зениту расходились неяркие малиновые, зеленые, розовые лучи-полосы. Они то разгорались, то меркли, постоянно меняя цвет и очертания. Казалось, что невидимый волшебник освещает тысячами разноцветных прожекторов прозрачный небосвод. Впечатление сказочности северному сиянию придавали необыкновенная прозрачность лучей. Сквозь их нежное свечение проглядывали яркие звезды.
— А морозец нынче точь-в-точь, как у нас на Тамбовщине в крещение, — повторил Федор, грея руки у камелька. — Аркаша, поди на два слова.
В кубрике, в двух шагах от печурки, было очень холодно, светильники отбрасывали на белые от инея стены подвижные тени сидящих. Стекла иллюминаторов толстым слоем наглухо запечатал лед. Естественно, что те, кто спал вдалеке от печурки, утром дыханием отогревали застывшие руки. Сюда, в морозильник, и подвел друга Федор Ильин, чтобы рассказать о беде, в которую попал штурман Жохов.
— Дело дрянь, — рассудил Киреев. — Но ума не приложу, чем и как мы сумеем помочь лейтенанту.
— Как чем? — удивился Ильин. — Надо обязательно сходить к судовому врачу.
— Можно, конечно, но какой смысл в этом. Не думаю, что просьба кочегарного старшины и телеграфиста сможет что-либо изменить в судьбе лейтенанта. А потом... Потом... Дней двенадцать назад я сам видел Жохова. Худой он — это верно. Ну, а кто нынче не худой на «Вайгаче».
— Тогда сделаю так: поговорю с фельдшером Мизиным, — сказал Федор.
— Это другое дело! Василий Мизин нам ровня.
Мизин несколько успокоил Ильина.
— Болен, Федор, ваш земляк, — сказал он кочегарному старшине. — Слег второго февраля, а за медицинской помощью обратился шестого. И это, думаю, потому, что отношения штурмана с доктором Арнгольдом плохие. Больной жаловался на тошноту, рвоту и головокружение. Доктор предполагает, что у лейтенанта катар желудка.
— Это очень опасно?
— Нет. Арнгольд сказал, что угрожающих жизни явлений он не обнаружил. Кушать надо лейтенанту. Ослаб он...
В тяготах и невзгодах проползли пять долгих месяцев ледяного плена. Однообразная и мертвая снежная страна со всех сторон окружала два ледокола, вмерзших в мутно-синеватую глыбу льда. Мир стал совсем маленьким, когда солнце, подмигнув зимовщикам лучистым взглядом, на сто с лишним суток покинуло царство снежной королевы. У холода, тесноты в кубриках, скверной пищи появился могучий союзник — полярная ночь. Мрак. Его гнетущую силу в той или иной степени испытал на себе каждый участник зимовки. От мрака в щемящей тоске сжималось сердце, от мрака делались раздражительными самые веселые и жизнерадостные.
Полярная ночь обнажила характеры людей, отбросила все наносное и искусственное. И в самом деле, какой смысл рассказывать байки соседям по кубрику о собственной храбрости, если все знают, что вчера ты не смог заставить себя на сто шагов отойти от ледокола.