Под белой пеной брызг волны казались длинными, глубокими и темными. Хэл Гриндли стоял на палубе, плотно закутавшись в макинтош, подняв воротник и засунув руки глубоко в карманы. Шляпы на нем не было: ветер тотчас сорвал бы ее с головы.
В последнее время он стоял здесь, у поручней, каждый вечер — с того дня, как пароход вышел из Бомбея. Это был последний этап его путешествия. Отсюда, с третьей палубы, Хэл Гриндли смотрел, как гигантская луна встает над отблескивающим темным морем, а южные звезды уступают место более знакомым, северным созвездиям, с точечной яркостью сияющим в холодном декабрьском небе. Тут ночь за ночью он чувствовал со всей глубиной странную ирреальность окружающего мира, какая возникает в морском путешествии. Он думал о Марго, стараясь привести в порядок чувства, притупить боль, заново обрести ощущение соразмерности.
Она присутствовала в его мыслях все эти месяцы, с момента отплытия из Сан-Франциско. О ней он грезил, пересекая Австралию, сидя на открытых верандах под небом Индии, слушая необъяснимые и жутковатые, потусторонние звуки Востока, беспокойно метаясь в постели, изнемогая от ночной жары и духоты. И вот наконец в тех краях, где моря утратили яркость красок, пришло долгожданное равнодушие. Словно опустился позади некий занавес — и больше не было всех этих лет, проведенных рядом с ней, и ее предательство обратилось лишь в отзвук разбившейся волны, рассыпавшейся тысячью мелких брызг и истаявшей в массе воды.
Сегодня, когда пароход «Глориана» тяжело продвигался по вздымающимся волнам Бискайского залива, звезд не было видно.
На палубе открылась дверь, и оттуда донеслись стихающие звуки колокольчика, созывающего пассажиров к ужину. Бросив последний взгляд в черноту ночи, Хэл вернулся в тепло, свет и равномерный гул пароходных двигателей. Он уже переоделся и в каюте лишь поправил сбившийся под плащом черный галстук, затем вышел и двинулся по качающемуся коридору. Ему, впрочем, ничуть не мешало то, что пол норовит уйти из-под ног.
Просторная столовая была полупуста. Подошедший стюард шепнул Хэлу, что обычный порядок рассаживания за столики на время отменен, поскольку ужинает мало пассажиров; эти немногие доверительно улыбались Хэлу улыбками людей, как и он, невосприимчивых к морской болезни.
На всех столах виднелись маленькие деревянные защитные приспособления, предназначенные предупреждать соскальзывание при качке серебряных приборов и фарфора. Когда официант выдвинул для него стул, бокалы возле прибора зазвенели, ударившись друг о друга, но официант ловко и умело привел их в порядок, и Хэл, расстелив на коленях толстую полотняную салфетку, перевел внимание на соседей по столу.
Разумеется, одним из этих сотрапезников неминуемо оказалась леди Гаттеридж, жена губернатора Центральных провинций[13], везшая своих дочерей на родину к началу ежегодного лондонского сезона[14]. Этой даме шторм был нипочем. Лишь какие-нибудь форс-мажорные обстоятельства могли сломить ее беспредельную жизненную энергию, и, уж конечно, она не потерпит никакого вздора со стороны каких-то волн. Хэлу невольно подумалось: рады ли две ее дочери представившейся возможности побыть одним в своих каютах, вдали от неослабного надзора их требовательной матери?
Девушки почтили Хэла вниманием — урывая краткие моменты, когда за ними не следило бдительное материнское око. Одна сестра сочла его слишком старым, чтобы заинтересоваться, а скорее почувствовала, что добыча не по зубам: он очень уверен в себе, с ним заигрывать сложно. Другая была заворожена именно этими его качествами, а вдобавок — худощавой фигурой и смуглой внешностью. Сардоническое выражение лица Хэла приводило ее в необъяснимый трепет; когда же он веселился, то его почти черные блестящие глаза и подвижный рот, сложенный в кривую усмешку, будоражили ее воображение.
«Собирается ли он быть в Лондоне в предстоящий сезон?» — задавалась она вопросом, бросая на него мечтательные взгляды во время игры в метание колец на палубе.
«Зря теряешь время, — сказала ей сестра. — Хэл Гриндли все равно не будет числиться в мамином списке. Да и с какой стати, сама подумай: мы ровно ничего не знаем ни о нем, ни о его семье». Сам предмет воздыханий был сдержан на сей счет, умалчивая насчет своей школы, полка и университета — этих столпов общественного положения, а его одежда классификации не поддавалась. Хотя хорошо скроенный вечерний костюм Гриндли мог выйти только из-под рук лондонского портного — но при чем здесь желтые носки?
Ходили слухи, что он родом с севера Англии, жил в Америке, изъездил всю Австралию и бог знает что еще, — явные признаки того, что данный экземпляр ни в коей мере не является приемлемым партнером: ни для танцев, ни для жизни.