— Все ли вы сказали? — прервал Зуда Артемия Петровича.
— Все, что должен был сказать, и что исполню.
— Позвольте мне, в свою очередь, сделать вам вопрос, один только.
— Будем слушать и отвечать.
— Может быть, не с такою твердостию, как доселе говорили.
— Увидим, увидим! Ну, к делу, господин грозный противник!
— Противник всегда, в чем вижу вашу гибель. Прекрасно, благородно, возвышенно ваше рвение к пользе отечества, кто с этим не согласится? Но при этом подвиге необходимо условие, и весьма важное: собираясь в свой крестовый поход, вы, как твердый рыцарь, должны отложиться от всех пагубных страстей. То ли вы делаете? Ваша благородная дама забыта, и волшебница под именем Мариорицы опутывает вас своими цветочными цепями. Надо избрать одно что-нибудь: или великий, трудный подвиг, или…
— Или волокитство, хочешь ты сказать, — прервал Волынской, несколько смутившись и покраснев. — О! эта шалость, из тысячи подобных, не опасна!.. Ты знаешь, холодный проповедник, что я не в состоянии пристраститься ни к одной женщине. Мариорица мила, прелестна… это правда; но один поцелуй — и страсть промелькнет вместе с ним, как потешный огонек.
— Он сожжет это полуденное растение и отуманит вас, сына севера, крестоносца, запаянного в броню железную! Что станется тогда с вашею доброй, любезной супругой, которая вас так любит?
— О! она женщина холодная, на эти вещи смотрит очень равнодушно.
— Пока они неопасны! Что станется тогда с вашим предприятием, с вашими друзьями, которых вовлекли в него, с вами самими?..
— Ну, полно, честный иерей Зуда! Твоих проповедей до утра не переслушаешь. Скажи-ка мне лучше, что ты думаешь о домашних моих шпионах?
— То, что главный почти в руках моих.
— Я тебя не понимаю.
— Не могу более объясниться; на днях все узнаете. Но до вашего похода, — прибавил Зуда, вздыхая, — не угодно ли будет запастись орудиями Махиавеля; они вам очень нужны.
— Ты хочешь сказать, лукавством и осторожностию, которых во мне недостает…
— Так же, как в вас слишком много благородства для борьбы с Бироном.
— О, что касается до этого, то я с тобой опять не согласен. Но обратимся к нашему учителю, Махиавелю. Ввернул ли ты в перевод выражение насчет нашего курляндского Боргио?
— Исполнил скрепя сердце, хотя со всею осторожностию, — сказал печально секретарь, как бы давая знать, что это ни к чему не послужит. — Не угодно ли вам будет прослушать последнюю главу?
Волынской дал знак согласия, и скоро принесена огромная тетрадь, прекрасным почерком написанная. Зуда сел и начал читать вслух главу из Махиавелева «Il principe»,[93] которого он, по назначению кабинет-министра, перевел для поднесения государыне. Но едва успел пробежать две-три страницы, прерываемый по временам замечаниями Волынского, присовокупляя к ним свои собственные или делая возражения, как вошел араб и доложил о прибытии Тредьяковского.
— Вели впустить его, — сказал Волынской, приметно обрадованный этим посещением, — Махиавеля и политику в сторону!..
Он вошел…
Глава VI
Посредник
Пыщутся горы родить, а смешной родится мышонок!
О! по самодовольству, глубоко прорезавшему на лице слово: педант! — по этой бандероле, развевающейся на лбу каждого бездарного труженика учености, по бородавке на щеке вы угадали бы сейчас будущего профессора элоквенции, Василия Кирилловича Тредьяковского. Он нес огромный фолиант под мышкою. И тут разгадать не трудно, что он нес, — то, что составляло с ним: я и он, он и я Монтаня,[94] свое имя, свою славу, шумящую над вами совиными крыльями, как скоро это имя произносишь, власяницу бездарности, вериги для терпения, орудие насмешки для всех возрастов, для глупца и умного. Одним словом, он нес «Телемахиду», это высокое произведение, которое почти целый век, то есть до появления «Александроиды»,[95] не имело ничего себе равного.
93
1. «О государе»
2. Исторически достоверный факт: Волынскому предъявили обвинение в том, что он читал «Il principe» («Государь») Макиавелли и «Комментарии на Тацита» Юста Липсия.
94
Имеются в виду слова французского философа Мишеля Монтеня (1533–1592) об его ближайшем друге: «…никогда с той поры не было для нас ничего ближе, чем он — мне, а я — ему» («Опыты», гл. «О дружбе»).
95