Спустя несколько дней после смерти отца Рима нашла на его столе конверт со своим именем. Она открыла его, ожидая… чего-то. Прощальных слов, которых так и не услышала. Разбора финансовых дел. Советов на будущее. Чего-то, способного доказать, что он не перестал быть ее отцом из-за простого факта смерти.
А нашла она последнюю отцовскую колонку с указанием опубликовать ее посмертно. Отец писал о том, как прекрасен и жесток мир. О том, каким счастливым стало его поколение американцев среднего класса. О том, что жизнь его сверстников оказалась полноценной. Океаны и джунгли, кишащие животными. Изобилие пищи, возможность выбирать еду себе по вкусу — сегодня эфиопскую, завтра тайскую, послезавтра французскую. Чудеса медицины. Исследования Марса. Голубые ледники. Первые шаги человека по Луне и появление виртуальной реальности — все это произошло на их глазах. Отец верил (и боялся), что их поколение окажется самым счастливым в истории человечества. Намного счастливее, чем их дети.
Дальше отец переходил к своей собственной счастливой судьбе. Он видел лучшее и худшее из того, что есть в мире, но мир обошелся с ним мягче, чем он того заслуживал. Он благодарил за ту жизнь, которую прожил, выражал признательность тем, кто читал его, и тем, кто писал ему, а также всем, кого никогда не встречал, но для кого что-то значил. О своей смерти он упоминал лишь однажды, заверяя, что уходит с миром.
«Спасибо за все» — так заканчивалась его колонка.
«Все это было настоящим».
На самом же деле — нет. Отец лишь устраивал показательное — и, на взгляд Римы, неубедительное — представление. Отец однажды спросил ее, еще до того, как узнал свой диагноз: «Ты хочешь, чтобы тебя потом вспоминали такой, какой ты была? Или чтобы о тебе думали лучше?»
Как часто бывало с отцовскими колонками, Рима предпочитала неотредактированную версию. Ей не очень нравился автор этой статьи, умиравший мирно и благодарно. Ей не нравилось, что он не обмолвился о потере молодой жены и единственного сына, утверждая, будто жизнь его оказалась счастливой. Или, по крайней мере, не хуже, чем у других.
(3)Риму неизменно возмущало утверждение, что одних людей можно считать удачливее других. В последнее время Риме довелось выслушать немало ложных утешений, но больше всего раздражали фразы вроде: «Будь благодарной за то, что тебе лучше, чем некоторым». Неужели твое горе уменьшится, если думать о чужом несчастье?
Она любила своего настоящего отца, который встретил смерть совсем не мирно. (Если бы множество людей не старались, будто сговорившись, изображать медленное умирание в лучшем свете, чем оно выглядело в реальности, Рима оказалась бы лучше подготовленной к кончине отца. До того она видела лишь быструю, неожиданную смерть и, естественно, ожидала увидеть улучшенную версию событий.) Под конец жизни отцу снились дети — пугающие лица детей, встреченных им в Камбодже, Колумбии, Судане, — и эти сны с возрастанием дозы морфия становились все более частыми и яркими. Он потел и стонал, исходя запахами и жидкостями, умоляя невидимых людей опустить оружие. Рима не была уверена, что физическое облегчение от морфия стоит того.
Она взяла отца за руку и попыталась увести его в другой мир, говоря ему, что они отправились в лодочный поход. Один раз такое действительно было — незадолго до смерти матери.
Они взяли напрокат каноэ и поплыли по озеру. Мать поместилась спереди, отец — сзади на руле, Рима и Оливер сидели между ними, безопасности ради, и изредка пытались грести. Они видели огромную черепаху, видели четырех оленей, спустившихся к берегу на водопой.
Потом они разбили палатку и натянули рядом гамак, чтобы читать в нем книги. Еда была классической походной — жаренные на костре сосиски, печенная на углях картошка. Снаружи картофелины обуглились, а внутри оставались сырыми, но Рима, отец и мать все равно их ели.
Оливер дал своей картофелине имя, как делал всегда, если не хотел что-то есть. Когда картофелина становится личностью, проглотить ее может только человек с каменным сердцем. Оливер соорудил для нее шляпу из фольги.
Рима говорила и говорила, и отец понемногу успокаивался.
— Я страшно устал, — сказал он. — Не возьмешь мой рюкзак?
Видимо, отец отправился в какой-то другой поход, ведь тогда они не брали рюкзаков. Но она сказала: конечно, уже взяла, можем остановиться и отдохнуть под деревом, как только захочешь. Не успела она закончить фразу, как отец снова оказался в лапах кошмаров, и ничто не могло вырвать его оттуда.