…Прижились Максим с Михаилом здесь быстро. И крепко. Правда, комната была рассчитана, казалось, только на четверых. Никак не больше. Теперь пришлось поставить еще две койки. И ничего — вместились.
Когда комендант пришел в общежитие и объявил, что в эту комнату он поселит еще двух новеньких, Саша Перевалов, подобрав со лба мягкие светлые волосы, любезно сказал: «Давай! В тесноте, да не в обиде. Кто пополнение?»
Леонтий Цуриков, потупя голову и шевеля бугроватыми плечами, мрачно пробасил: «Так-то оно так, но пределы, братцы мои, и для тесноты должны быть тоже установлены».
Виктор Мурашев, жилистый и сухой, выразился определеннее, резче: «Селедка в бочке! Посыпать солью — и заколачивай донышко». Помолчал и прибавил такие слова, что даже комендант крякнул.
А Павел Болотников и вовсе освирепел, выдвинул вперед нижнюю, узкую, с острыми зубами челюсть, зачем-то еще подтолкнул кулаком подбородок, заорал: «Когда так — к чертям собачьим! Расчет возьму и на новое место подамся. От Сашкиных портянок не продыхнешь, так, гляди, еще две пары сушиться станут. Лес рубим, лес плавим, кругом в лесу, а когда из этого лесу для человека человечье жилье будет?»
Перевалов ему спокойно ответил: «Портянки мои, конечно, не майские цветики. Но и твои тоже. Жилье, говоришь… Вон, вытащи из Читаута замороженный — на каждого из нас, однако, двухэтажный дом выйдет. Чем собачиться, придумал бы лучше, как подешевле да повернее лес этот выручить. Начальник просил».
Павел только еще сильней разъярился: «Просил! Не я лес заморозил, не мне и думать. Да ты зубами изо льда его выгрызи, на горбу своем на берег вытаскай, и все одно — фигу тебе здесь дома для нас выстроят. В этом котухе жить еще не шесть, а двенадцать душ заставят».
«Заставят? Кто?»
«Дед Пыхто!»
В их бурный разговор ввязались и Виктор с Леонтием. Теперь уже четверо они спорили и ругались между собой все время, пока комендант втаскивал в комнату койки, необмятые, пахнущие сеном матрасы, подушки, набитые ватой, серые суконные одеяла — словом, все то, что полагается для холостяцкого новоселья. Враждебно глядели, как комендант, пыхтя от натуги, передвигает непослушные койки туда и сюда, ищет для них посвободнее место. Никто ему не помог.
Но когда вскоре после ухода коменданта на пороге общежития появились Максим с Михаилом и один из них спросил: «Нам сюда, что ли?» — парни все же несколько посветлели. Новенькие им сразу понравились. Тем более, что дуйся не дуйся, а все равно жить вместе придется. Так стоит ли зря кровь себе портить? Саша Перевалов первым потянул руку и сказал: «А конечно, сюда. Куда же больше? Давайте знакомиться. Мы, например, здешние. Коренные сибиряки. Как говорится, из чалдонов. С Ангары. Александр, Леонтий, Виктор и Павел, по отцам, можно сказать, все — Лесорубовичи. Только Виктор Мурашев с низовьев Енисея, из рыбацкой семьи». Максим, широко улыбаясь, в свою очередь объяснил: «А мы с Мишкой…»
Теперь, готовясь к выходу, Максим спрашивал Михаила:
— Как, ничего лежит воротник у рубашки? Может, другую надеть?
А Михаил стоял одетый так, как был на работе, сквозь зубы цедил, кривился:
— Никакая рубашка, брат, физиономию не исправит, если она человеку сразу от папы и мамы не удалась. А я, Макся, что-то раздумал. Не пойду. Спать хочется.
— Спать? Да ты что! Ты же сказал…
— Мало ли что говорится! Куда идти? Чего там? Слушать ехидства Женькины? Не люблю!
— Да ну, Мишка… Пойдем…
Максиму от Женьки доставалось больше. Но он помалкивал. В издевках Ребезовой для него была даже какая-то своя приятность.
За окном звонко похрустывал снег. Можно было точно определить: с охотой идет, торопится или просто от скуки тащится человек; девушка или парень; или кто-то в таком уже состоянии, когда, ей-богу, лучше бы дома ему посидеть да что делать дома? До красного уголка ноги как-нибудь донесут. А поглядеть на молодое веселье все-таки интересно.
— Ну, пойдем же! Сколько надо просить?
Михаил поломался еще немного, но все же потихоньку стал одеваться: «Только для тебя, Макся».
В красном уголке и курочке клюнуть было негде, даже все скамейки вытащены в коридор. Девчата между танцами отдыхали, стоя у стены. Старики забрались на сцену, сидели, подвернув ноги калачиком, а кое-кто весьма удобно растянулся на шубе, подложенной под бок. На сцене же сидел и Гоша, гармонист, распаренный от духоты, с взлохмаченными, проволочно торчащими волосами. Он уже не столько играл, сколько работал, с трудом заставляя свои пальцы ползать по ладам, то и дело ошибался на голосах, но тут же заглушал фальшивинку могуче ревущими басами.