Страшная новость облетела обоз. У всех вырвала из души последнюю надежду. Опустились руки. После таких потерь. Почти в кольце. Без Корнилова. Смерть командующего стараются скрыть от строевых частей. Боятся разложения, паники, разгрома...
Вечер пятого дня. В дымную, заваленную ранеными сторожку входит обозный офицер. "Господа! Укладываться на подводы. Только тяжелораненых просят сначала не ложиться. Легкораненых нагрузят, отвезут, переложат на артиллерийские повозки, тогда приедут за тяжелоранеными..." Сестра почему-то настаивает скорее укладываться и уезжать...
Вышли в ограду. На паперти - священник. "Батюшка, вы отпевали Корнилова?" Он замялся, и лицо у него жалкое. "Я... я... не говорите вы только никому об этом... скрывайте... Узнают войска, ведь не дай Бог, что может быть. Ах, горе, горе, человек-то какой был, необыкновенный... Он жил у меня несколько дней, удивительный прямо. Много вы потеряли, много. Теперь уйдете, с нами что будет... Господи... придут они завтра же, разорят станицу..."
Мне показалось в темноте, что священник заплакал. "Благословите, батюшка..." - "Бог вас храни, дорогой мой",- благословил и обнял меня священник.
В темноте на улице укладывают раненых. Шум. Говор. Издалека доносится гул боя, то стихая, то разрастаясь...
Легли всемером на подводу. Сестра шепчет: "Тяжелораненых бросают ведь в Елизаветинской. Это нарочно говорят про артиллерийские повозки, их оставляют здесь, обоз сокращают..."
Я забыл в сторожке пояс. Тихо слез с подводы, вошел в комнату. Слабый свет. Маленькая лампа коптит. На смятой соломе, кажется, никого,- нет, в углу кто-то стонет, тихо, тихо. Подошел. Кто-то лежит навзничь, вытянувшись. Желтый свет тускло скользит по бледному лицу, оттененному черными волосами. Это кадет. Я его знаю. Он ранен в грудь... "Все уехали... бросили... За нами приедут?" - через силу застонал раненый... "Приедут, приедут,- вылетает у меня,- нас переложат на артиллерийские..."- "Ооох... ооой..."-тихо стонет кадет...
Лампа догорала. В комнату ползли жуткие, черные тени. Кадет оставался в темноте, ждать расправы.
Все улицы запружены подводами. Скрипят телеги. Фыркают лошади. Запрещено курить и говорить. Ехать приказано рысью.
Выехали за станицу. Обоз быстро, торопливо движется в темноте.
"Триста раненых бросили, большевикам на расправу. Нет, при Корнилове этого никогда бы не было,- говорит раненый капитан,- ведь это на верное истязание".
"Заложников взяли, говорят. И с ними доктор и сестры остались",- отвечает Таня...
Едем в темноте...
Часть третья
ОТ ЕКАТЕРИНОДАРА ДО НОВОЧЕРКАССКА
Колонка
Всю ночь едет рысью обоз. Надо быстрее и дальше отступить от Екатеринодара, может быть погоня.
Светает. Проезжаем какую-то станицу. Мимо, обгоняя обоз, на легкой тележке едет ген. Алексеев, вид усталый, склонился на мешок, спит.
Только к вечеру останавливаемся мы на опушке леса. Здесь идет переправа через реку. И недалеко за ней въезжаем в немецкую колонию... Белые, крытые черепицей домики, чистые улицы, пивоваренный завод. Bierhalle,61 люди хорошо одеты...
Вошли в дом, битком набились в маленькую комнату. Усталые, голодные, нервноизмученные. Впереди - никакой надежды: строевые части уменьшились до смешного, Корниловский полк сведен в одну роту; с другими полками почти то же; снарядов нет, патронов нет; казаки разбегаются по домам, не желая уходить от своих хат. Настроение тревожное, тяжелое...
"Господа! выстрелы! слышите!" - говорит кто-то. И все вышли из хаты.
Донеслись выстрелы. Прожужжала и лопнула над улицей шрапнель.
Нагнали нас. Наступают.
Всех могущих собирают в бой. Люди - как тени. Не спали, не ели, в беспрестанном нервном напряжении. Лениво, устало идут в бой, и каждый знает: тяжело ранят - не возьмут, бросят.
Трещит стрельба, рвутся снаряды.
Колонка малая. Все скучились на главной улице. Все лишнее приказано уничтожить, обоз сократить до минимума.
К реке везут орудия, ломают их, топят. В пыли на дороге валяются изломанные, смятые духовые инструменты. Разбивают повозки. Выбрасывают вещи...
А стрельба охватывает Колонку кольцом.
Прислушиваясь к гулу боя, сидим в хате. На душе тяжелая тревога. Входит матрос Баткин, бледный, возбужденный, с ним - доктор-француз. О чем-то оживленно говорили с сестрой Дюбуа и ушли.
"Диана Романовна! Что говорил Баткин?" - спрашивают со всех сторон. Она взволнована: "господа, положение отчаянное; большевики охватили нас, снарядов нет, патронов нет, ген. Романовский говорил, что посылают к большевикам делегацию".- "Сдаваться?!" - "Да что же делать? Баткина, кажется, посылают... деньги ведь есть большие, золотой запас... им отдадут - будут говорить о пропуске".- "О пропуске? Да о чем они с нами будут говорить, когда они сейчас же возьмут нас голыми руками и всех перережут..."
Бой идет совсем близко. Паника разрастается. Уже все говорят о сдаче, передаются нелепые слухи. Раненые срывают кокарды, погоны, покупают, крадут у немцев штатское платье, переодеваются, хотят бежать, и все понимают, что бежать некуда и что большевики никого не пощадят.
Трогаются без приказания подводы. Лица взволнованные, вытянутые, бледные. "Да подождите же! куда вы поехали!" - кричит раненый, ослепший капитан. Он побежал за подводой, споткнулся о бревно, с размаха падает, застонал. Его подымают: "вставайте, капитан". Не встает, молчит... "Разрыв сердца",- говорит подошедший доктор.
Стемнело. Паника как будто уменьшилась - все примирились с неизбежным концом...
"Обоз вперед!"-вдруг раздаются крики.
Куда? Неужели пробились? Быть не может!
Но мы уже выехали за Колонку, и за бугром на мягкой дороге обоз вытянулся в линию.
Артиллерия заметила - бьет залпами.
В темноте, бороздя черное небо, со свистом, шуршаньем летят, близятся и высоко рвутся семь огней шрапнели.
"А красиво все-таки",- тихо говорит товарищам по подводе раненый.
Старый возчик обернулся: "какая тут красота - страх один".
Все смолкли...
Далекий выстрел... летит... летит... по нас... нет, впереди... через подводу... тррах! взрыв! и кто-то жалобно, жалобно стонет.
Капитан слез посмотреть: разбило подводу, упали лошади, казаку-возчику оторвало ноги.
"Да приколите же его!" - нервно кричит раненый с соседней телеги.
"Сами приколите!" - раздраженно и зло отвечает другой голос.
"Тише, господа, не шумите! ведь приказано не говорить!"
Все замолчали, только возчик с оторванными ногами стонет по-прежнему...
Вдруг артиллерия смолкла. Из далекой темноты донеслись дикие, неясные крики. "Ура! слышите, ура! Атака! Атака!" - взволнованно заговорили на подводах, завозились, подымаются.
"Не волнуйтесь, господа, это наши черкесы атаковали артиллерию",вполголоса говорит проезжающий верховой.
"Ура" оборвалось. Стало тихо. Как будто ничего и не было. В степи далеко трещат кузнечики. С черно-синего купола неба прямо в глаза глядят золотые звезды. На подводах тихий разговор: "Сережа! видишь Большую Медведицу?"-"Вижу... а вон Геркулес".- "Геркулес, а я вот возчика вспомнил,говорит, сворачиваясь под одеялом, Крылов,- ведь всего на одну подводу нас-то пролетела".-"Да... на одну... он уже не стонет, должно быть, умер".
Обоз тронулся. Дует ветерок, то теплый, то холодноватый.
Медведовская
Ночь темная. Тихо поскрипывая, черной лентой движется в темноте обоз. Рядом проезжают верховые - вполголоса, взволнованно говорят: "Господа, приказано - ни одного слова и не курить ни под каким видом - будем пробиваться через железную дорогу".
В эту ночь под Медведовской решится судьба. Вырвемся из кольца железных дорог - будет хоть маленькая надежда куда-нибудь уйти. Не вырвемся - конец.
Обоз едет, молчит, притаился. Только поскрипывают телеги, да изредка фыркают усталые лошади...
Далеко на востоке темноту неба начали разрезать серо-синие полосы.
Идет рассвет. Вдруг тишину разорвал испуганный выстрел, и все остановились. Смолкло... другой... третий... Стрельба.
Треск ширится. Громыхнула артиллерия, где-то закричали "ура", с остервенением сорвались и захлопали пулеметы...
Все приподнялись с подвод, глаза впились в близкую темноту, разрезаемую огненными цепочками и вспышками, холодная, нервная дрожь бежит по телу, стучат зубы...