Это была настоящая жизнь, пусть со всеми этими выскакивающими табличками и лисьими ушами, но жизнь — правдоподобная до невероятия. И уж точно куда более нормальная, чем та, что я вел раньше. Ветер был все так же свеж и ощутимо холодало. Хотя…
Тут я вздрогнул, поняв, что давно испытываемый озноб — наверняка следствие замораживания моего тела. И снова стало страшно, невыносимо страшно, а вдруг что-нибудь пойдет не так. Я много читал о криомедицине, я знал, что несчастные случаи и летальные исходы при охлаждении — далеко не такое уникальное событие, как успокаивал меня Петр Иванович. В конце концов мой организм и так на пределе, он и сам по себе, без подобных испытаний ежесекундно мог прекратить работу. Вот уже после благополучного замораживания летальность опускалась почти до нуля — правда, последующая разморозка была еще опаснее охлаждения, но до разморозки еще надо дожить.
Просто не думай об этом, — сказал я себе. — Встань на тропинке, смотри на далекий горизонт и дыши. Даже если ты сейчас умрешь, ты умрешь счастливым и без боли. И вообще каждый человек каждую секунду может совершенно неожиданно закончить жизнь, ты тут не одинок, мы все в одной лодке. Лучше снова начинай сердиться из-за дурацких ушей. Почему они мне не нравятся? Потому что я не хочу выглядеть смешным и жалким. Пусть девчонки ушки носят — они такое любят, а я — мужик. Может быть, их можно как-нибудь отрезать? Ушить? Все время ходить в панамке?
Новая волна озноба не позволила страху уйти. Тогда я решил рассердиться на сам страх и на слабеющих ногах решительно зашагал вниз — к серому деревянному двухэтажному зданию, которое, по всей видимости, и было искомой казармой. Сержант Дырокол был почти копией сержанта Вошебоя, только при усах и в порванной рубашке.
Осмотрев меня без какого-либо удовольствия, он приказал следовать за ним — во двор казармы. Там, на пыльном плацу стояло несколько шестов с насаженными на них мешками из поцарапанной кожи, из мешков торчала солома. Верхняя часть каждого мешка была туго затянута воняющей дегтем веревкой — получалась вроде как голова.
— Бей — сказал Дырокол.
— Чем?
— Хоть руками, хоть ногами.
Я послушно дал кукле несколько оплеух, потом, задрав подол, пнул жесткий мешок — пальцы босой и уже довольно-таки грязной ноги взвыли.
— Мда, — сказал Дырокол. — Что и ожидалось.
Он наподдал манекен локтем, отчего несчастное чучело спружинило чуть не до земли, отошел к стойке с оружием и протянул мне маленький топорик с занозистой рукояткой.
— Бей, — повторил он.
— А не испорчу мешок?
— Заговоренные. Бей.
Я принялся мучить мешок топором. Солома шуршала, кожа бумкала, мешок был неподвижен.
— Дермь кунячья, — констатировал сержант. — Давай-ка мечом попробуем.
Мы попробовали и мечом, и дубинкой, и длинной палкой, и копьем, и маленьким ржавым ножом типа перочинного, только не складывающимся.
С ножом повезло больше прочих: на десятом примерно ударе манекен слегка махнул пучком соломы из дыры.
— Все равно кунячья, — сказал Дырокол, — но хоть что-то, хотя, считай, ничего. Навык у тебя какой? Тот, что ты получил у Воша?
— А… я забыл.
— Так открой и посмотри.
Я послушно уставился себе в район пупка и принялся старательно моргать.
— Сглаз!
— И что он делает?
— Не знаю.
— Прочитай, что написано.
— Ничего не написано. Только «Сглаз».
— Ладно, давай, используй на манекене.
— …Хорошо. Только я не знаю как.
Под рассуждения о кунячьих дерьмях, которые свой зад сами найти не смогут, я выяснил, что навыки можно закреплять рядом с пупком, чтобы они там болтались на манер небольших полупрозрачных карт, а потом просто тыкать в них пальцем. Или взглядом, усиленным моей волей, если бы я не бы таким тупым и косоглазым.
В сержанте Дыроколе, как и в его напарнике, было нечто прекрасное. Никто из них не вздыхал, не говорил успокаивающих пустых слов и не трепал меня ободряюще по плечу, отводя глаза. Это были чуть ли не первые взрослые, которые вели себя со мной свободно и спокойно. Пусть они и были искусственными интеллектами убогой модификации, пусть они унижали меня, но они мне, ей богу, нравились.