В тот же день Аткинс поинтересовался, проявил ли капитан Лен Гай сговорчивость и добился ли я его согласия занять одну из кают на борту шхуны. Я был вынужден сознаться, что в переговорах с капитаном мне сопутствовало не больше удачи, чем хозяину гостиницы. Аткинс был этим весьма удивлен. Он не понимал причин отказа. В чем подоплека подобного упрямства? Он не узнавал старого знакомого. Отчего такая перемена? Более того — и это уже прямо касалось его, — вопреки традиции, сложившейся во время былых стоянок, ни команда «Халбрейн», ни офицеры шхуны на этот раз не наведывались в «Зеленый баклан». Казалось, экипаж подчиняется какому-то приказу. Раза два-три за неделю в таверне объявился боцман, но этим дело и ограничилось. Неудивительно, что почтенный Аткинс был весьма огорчен подобным оборотом дел.
Что касается Харлигерли, неосторожно похваставшегося своим влиянием на капитана, то я понял, что он не хочет продолжать со мной отношения, раз из этого все равно ничего не выходит. Не могу утверждать, что он не пытался преодолеть упрямство своего капитана, однако было ясно: капитан оставался непоколебим, как скала.
На протяжении последующих трех дней — 10, 11 и 12 августа — на шхуне кипели работы по ремонту и пополнению запасов. Матросы то и дело появлялись на палубе, карабкались по снастям, меняли такелаж[32], укрепляли ванты[33] и бакштаги[34], провисшие во время последнего перехода, покрывали свежей краской релинги[35], полинявшие от морской соли, крепили на реях новые паруса и чинили старые, которые еще могли сгодиться при благоприятной погоде, и конопатили трещины на боковой обшивке и на палубе.
Все эти работы протекали с редкой слаженностью, совершенно без криков и ссор, которые обычно вспыхивают среди матросов, пока их судно стоит на якоре. Экипаж «Халбрейн», судя по всему, беспрекословно подчинялся командам, соблюдал строжайшую дисциплину и не любил громких разговоров. Видимо, исключение составлял один боцман — он показался мне смешливым добряком, не чурающимся шуток и болтовни. Но, вероятно, язык развязывался у него только на твердой земле.
На берегу прослышали, что 15 августа шхуна выходит в море. Накануне этого дня мне и в голову не могло прийти, что капитан Лен Гай отменит категоричное решение. Да я и не мечтал об этом. Я смирился с неудачей и не собирался никого в ней винить. Я бы не позволил Аткинсу вторично просить за меня. Когда мне доводилось сталкиваться с капитаном Леном Гаем на набережной, мы делали вид, что не знаем друг друга и видимся впервые. Он шел своей дорогой, я — своей. Должен, однако, отметить, что раза два замечал в нем какое-то колебание… Мне казалось даже, что он хотел ко мне обратиться, побуждаемый какими-то таинственными соображениями. Однако он так и не сделал этого, а я не из тех, кто склонен бесконечно выяснять отношения. Вдобавок — я узнал об этом в тот же день — Фенимор Аткинс пренебрег моим запретом и вновь просил за меня капитана, впрочем, ничего не добившись. Дело было, как говорится, закрыто. Однако боцман придерживался на этот счет иного мнения. В разговорах с хозяином «Зеленого баклана» он утверждал, что об окончательном проигрыше говорить рано.
— Вполне возможно, — твердил он, — что капитан еще не произнес последнего слова.
Однако полагаться на утверждения этого краснобая было бы не меньшей ошибкой, чем вводить в уравнение заведомо неверную величину, так что я относился к предстоящему отплытию шхуны с полнейшим безразличием. Я хотел дождаться появления на горизонте других кораблей.
— Пройдет неделя-другая, — успокаивал меня хозяин гостиницы, — и вы будете так счастливы, как никогда не были бы, возьми вас капитан Лен Гай к себе на борт. Вас ждет ни с чем не сравнимая радость…
— Несомненно, Аткинс, только не забывайте, что большинство судов, приходящих на Кергелены для ловли рыбы, остаются в этих водах на пять-шесть месяцев, так что мне придется долго дожидаться, прежде чем я выйду на одном из них в открытое море.
— Большинство, но не все, мистер Джорлинг, не все. Некоторые заходят в гавань Рождества на денек-другой, не более. Случай не заставит себя ждать, и вам не придется раскаиваться, вспоминая упущенный вместе с «Халбрейн» шанс…
Не знаю, пришлось бы мне раскаиваться или нет, но ясно одно: мне было предначертано свыше покинуть Кергелены в роли пассажира шхуны, благодаря чему я пережил куда более невероятные приключения, чем все то, что было описано в истории мореплавания.
Вечером 14 августа, примерно в семь тридцать, когда на остров опустилась ночь, я отужинал и вышел прогуляться по северной оконечности бухты. Погода стояла сухая, в небе мерцали звезды, щеки пощипывал холод. Прогулка обещала быть короткой. И действительно, уже через полчаса я счел за благо отправиться в обратный путь, на огонек «Зеленого баклана». Но в это мгновение мне повстречался человек. Увидев меня, он, немного поколебавшись, остановился.
Было уже совсем темно, поэтому мне было нелегко разглядеть его лицо. Однако негромкий голос, переходящий в шепот, не оставлял никаких сомнений: передо мной стоял капитан Лен Гай.
— Мистер Джорлинг, — обратился он ко мне, — завтра «Халбрейн» поднимает паруса. Завтра утром, с приливом…
— К чему мне это знать, — отвечал я, — раз вы отказали мне?..
— Я поразмыслил и переменил решение. Если вы не передумали, вы можете подняться на борт завтра в семь утра.
— Честное слово, капитан, я уже не чаял, что вы ляжете на другой галс[36]!
— Повторяю, я передумал. Кроме того, «Халбрейн» направится прямиком на Тристан-да-Кунья, а это вам как раз на руку, верно?
— Как нельзя лучше, капитан! Завтра в семь утра я буду у вас на борту.
— Для вас приготовлена каюта.
— Что касается платы, то…
— Поговорим об этом позже, — отвечал капитан Лен Гай. — Вы останетесь довольны. Значит, до завтра.
— До завтра.
Я протянул этому непостижимому человеку руку, чтобы скрепить нашу договоренность рукопожатием, однако он, видимо, не разглядел моего жеста в кромешной тьме, потому что, не приняв руки, быстрым шагом удалился к своей шлюпке. Несколько взмахов весел — и я остался в темноте один.
Я был несказанно удивлен. Не меньшим было удивление почтенного Аткинса, которого я посвятил в дело, лишь только переступил порог «Зеленого баклана».
— Вот видите, — проговорил он, — выходит, старая лиса Харлигерли был прав! А все-таки этот его чертов капитан ведет себя как невоспитанная и капризная девица! Не передумал бы он еще раз, уже перед самым отплытием!
Я отнесся к этой гипотезе как к совершенно невероятной, тем более что действия капитана не указывали, на мой взгляд, ни на капризность, ни на склонность предаваться фантазиям. Если капитан Лен Гай пересмотрел свое решение, то потому, видимо, что усматривал какой-то интерес в том, чтобы заполучить меня на борт в качестве пассажира. Может быть, этой перемене я был обязан своим словам о Коннектикуте и острове Нантакет. Будущее покажет, почему это вызвало у него такой интерес…
Я быстро собрался. Я никогда не обременяю себя неподъемным багажом и могу объехать мир, довольствуясь дорожной сумкой и небольшим чемоданчиком. Больше всего места заняла меховая одежда, необходимая в высоких широтах…
Утром 15 августа, не дожидаясь восхода солнца, я простился со славным Аткинсом, моим внимательным и чутким соотечественником, нашедшим счастье на затерянных в океане островах Запустения. Достойнейший малый расчувствовался, услыхав слова благодарности. Однако он ни на секунду не забывал, что мне надо побыстрее очутиться на борту, ибо продолжал опасаться, как бы капитан Леи Гай не сменил галс еще раз. Он даже признался, что несколько раз ночью подходил к окошку, дабы удостовериться, что «Халбрейн» еще не снялась с якоря. Опасения — которых я, впрочем, совершенно не разделял — оставили его только при проблесках зари.
33
Ванты — снасти судового стоячего такелажа, раскрепляющие к баржам мачты стеньги или брам-стеньги.
34
Бакштаг, штаг — снасть стоячего такелажа, удерживающая мачты, стеньги, бушприт и другие рангоуты впереди в диаметральной плоскости судна.
35
Релинг — поручни; горизонтальные стальные прутья круглого сечения, идущие в три-четыре ряда у леерного ограждения.
36
Галс — курс судна относительно ветра, например: одно идет левым галсом, т. е. оно обращено к ветру левым бортом.