В конторе его ожидала Роза. Была в черных мужских очках, которые прикрывали добрую половину ее лица.
— Снимите больному гипс, — сказал он фельдшеру.
Повернулся лицом к Розе:
— Будем делать укол?
Она тряхнула головой: нет.
— Чем займемся? — спросил он и поправил на побитой переносице очки.
— Вы должны меня простить. Я не ведаю, что делаю.
Доктор промолчал.
— Я нуждаюсь в помощи… Вы меня поддержите?
— Доказательства налицо, — сделал вид, что шутит. — Но методы ваши не разделяю. Ложью ничего не было сотворено.
— Нынче, при дневном свете, мне стыдно и кажется, всего этого и не было… Придет вечер, я знаю, и снова буду настаивать на своем. Разве может так быть?
— С точки зрения медицины, все верно.
Она не спросила, считает ли он ее больной.
— У нас есть минута времени?
— Думаю, да. Пока машинисту снимут с руки гипс.
За стеной раздался раскатистый хохот.
— Разве так щекотно, когда снимают гипс?
— Не должно быть. Наш машинист — он главный анекдотчик в поселке…
Роза молчала, и он ей не мешал.
— Нет у меня круга людей, для которых я была бы свой. Понимаете? Я люблю общение, я не чуждаюсь, но у меня решительно не получается завязать хотя бы самую иллюзорную связь. Я встречаюсь, пью чай, слушаю, сама откровенничаю, сплю с мужем, веду уроки в классе — и все время я с чужими. Угм? Это не одиночество, потому что я никогда не бываю одна… Готова заплатить любую цену: любовь, свободу, чтобы слиться, соединиться с окружением, смешаться со всеми мне подобными, стать частицей… Знаете… Не могу найти контакта с природой и животными. Это я недавно только поняла. Какой-то страх. Ни с кем не могу разделить цели, мне уже неважно, какая она. Вам кажется, что я оправдываюсь? Я не могу связать своего бытия с остальным миром. Скажем, вот с этим поселком, который для нас и составляет весь мир. Я не оправдываюсь, я страдаю.
— Вы объясняете. Это сродни оправданию.
— Я ничего не способна объяснить. Я готова пасть в ноги и ему и нам, но во мне ничего не изменилось. У меня есть и ум, и фантазия, но я не могу понять: почему я такая, какая есть?
— У вас есть ум, это вы говорите, и фантазия. Вы хотите уйти из своего пассивного состояния и что-то творить, конструировать. У вас это не получается, и вы нашли другой возможный путь — решили разрушать.
— Что разрушать?
— Свою семью. Мои приятельские отношения с вашим мужем. Вы сами, может быть, не знаете. Но вы решили твердо: если вы не можете любить, вы можете ненавидеть… Творить или разрушать — одна и та же сила дана нам природой… И ею управляет в мозге один и тот же центр. Только с точки зрения морали возможно их различить. Плюс — минус.
— Вы обвиняете меня?
— Ни в коем случае. И мысли не было.
— Скажите теперь мне что-нибудь доброе. — Роза старалась, но улыбка не получилась, так как мысль, подсказанная доктором, на время изменила ее мнение о самой себе и заставила встревожиться. — К чему меня склоняете?
— К невозможному, — сказал он. — Развивать способность видеть и себя, и людей, и все, что окружает нас, такими, какие они есть в природе, а не искаженными страстью и страхом! Слишком серьезно? Мне, напротив, сегодня очень хочется быть игривым и шутить… Сделаем укол?
— Нет. Бесполезно.
Солнце освещало ее лицо, и оно вдруг показалось даже счастливым. В комнату вошел машинист, неся перед собой, словно подарок, влажную размягченную руку с крошками гипса на коже.
— Я пойду, — сказала Роза.
— Счастливо.
— Я могу вас просить? Если он снова придет за объяснениями, подтвердите, что по-прежнему мы с вами — одна сатана. Спасибо.
Вот это, пожалуй, была самая великолепная точка сеанса психоанализа. Мысль эта даже его подстегнула. Стал ощупывать руку машиниста, стряхнул крошки гипса.
— Ну, как она?
— Нормально, — сжал руку в кулак, расслабил, снова сжал. — Нормально.
— Любишь анекдоты?
— Страсть.
— Расскажи, чего сейчас смеялись.
— О нет! Это можно только сестричкам рассказывать! — Он уже готов был хохотать. — Не буду. Расскажите вы, доктор, что-нибудь. Только люблю короткие.
— А здесь не больно? — нажал на кисть.
— Нет.
— Две обезьяны под деревом пилят пополам водородную бомбу. Подходит третья, ковыряет в носу и спрашивает: — «А что, если она взорвется?» — «Ничего! — отвечают те. — У нас есть еще одна».
Машинист с самого начала был готов смеяться, но насторожился.
— Это точно, что третья ковыряла в носу? — спросил он доктора на ухо.
Доктор заржал и ударил машиниста по плечу, и тот стал смеяться и стукнул от удовольствия по столу рукой, только что изъятой из гипса.