Та зима выдалась снежная, холодная. По ночам нередко стоял сильный мороз. Дело дошло до того, что Керему-уста пришлось срубить и сжечь дерево, которое он растил, как ребенка. Иначе его собственные дети замерзли бы. На другой день он сжег второе дерево. Неудивительно, что ему приходилось туго. Зарабатывал он помногу, но и на траты не скупился. Рука у него была щедрая, и уже ничто не могло изменить его нрав.
Как ни тяжело ему было, за помощью он не обращался. Слова никому не сказал о своих бедах. А когда наконец миновала зима, сошел снег, в саду не осталось не то что дерева — ни одного кустика. Никогда в жизни не воровал Керем-уста, а тут согрешил: срубил несколько деревьев в парке Флорьи. Обитатели махалле обычно смотрели на воровство сквозь пальцы, но Керема-уста они сурово осудили. А ведь если бы до этой зимы ему сказали, что он будет тайком рубить на дрова деревья в парке и таскать их домой, он бы выдрал глаза обидчику.
С тех пор, проходя по своему голому двору или мимо парка, где недоставало многих деревьев, Керем-уста неизменно зажмуривался. За всеми этими относительно мелкими неприятностями последовала большая беда: исчезла его полнотелая красавица жена. Соседи, впрочем, заметили ее исчезновение лишь к весне. Вот тогда-то стало понятно, почему уста так изменился, все время молчит, прежней щедрости нет и в помине. Сплетни разом прекратились. Какое-то время о Кереме-уста даже не упоминали.
Конечно же, всем хотелось знать, куда исчезла его жена. Но разговоров о том не заводили. И Керема-уста не спрашивали. Слишком уж худо он выглядел, чтобы можно было обращаться к нему с расспросами.
Затем снова поползли слушки. Кое-кто, набравшись духу, попробовал было подступиться к самому Керему-уста. Но тщетно. Измученный, понурый, лунатик, да и только, бродил он по берегам Менекше — само воплощение печали и скорби.
Однако по прошествии некоторого времени он немного отошел. Дети снова стали ходить опрятными. Еще опрятнее, чем при матери. Керем-уста вновь начал работать, хотя рассеян был по-прежнему. Приступал он к работе еще засветло и трудился не покладая рук до самой темноты. Дети как будто не замечали отсутствия матери. На лицах у них не было и тени печали.
Через месяц его сад запестрел цветами. И, как прежде, их благоухание плыло по всему махалле. Недавнего запустения как не бывало, все словно ожило, вот только улыбка так и не вернулась на губы Керема-уста. Все с тем же скорбным лицом сновал он между домом и берегом моря.
Минуло какое-то время. Жители махалле забыли жену Керема. Казалось, стерлась сама память об этой полнотелой, с чуть раскосыми глазами женщине. Никто не давал себе труда задуматься о причине уныния Керема. Словно он был таким с первого дня появления в этих местах.
Но в своих ладонях, в груди Керем-уста по-прежнему хранил жар тела своей жены. Запах ее волос по-прежнему кружил ему голову. День и ночь стояла она перед его глазами: красивая, полногрудая.
Уже впоследствии, вспоминая прошедшее, Керем-уста поведал обо всем пережитом и мне. И я передаю его рассказ, как слышал, ничего не прибавляя. Сохрани бог, чтобы я что-нибудь приукрасил, а уж тем более солгал. Этого мне уста никогда не простит. Пройдет мимо, даже головы не повернет, как ходил когда-то мимо парка Флорьи. А ведь мы с ним старые друзья. А то, может, и еще хуже сделает. Вонзит в меня голубые лезвия своих глаз и с обычным своим детским простодушием скажет: «Нехорошо ты поступил». Как я тогда заглажу свою вину? Предать дружбу с Керемом-уста — о таком даже и помыслить страшно.
Случилось так, что Керем-уста спас рыжеволосую девушку, бросившуюся под поезд. Из-под самых колес вытащил. Была она вся мокрая и дрожала как лист. Время было позднее. Стоя под фонарем, Керем-уста удивленно таращился на спасенную, то сгибая, то разгибая пальцы рук. Неподалеку горела вывеска кофейни. В прозрачном до дна море посверкивали рыбешки. На песке играла россыпь цветных огней, а на морской глади темнела согбенная тень девушки. Рядом — тень Керема-уста, который стоял в полной растерянности, не зная, что предпринять. Ему даже не приходила в голову простая мысль отвести девушку в магазинчик поблизости. Или в сверкающую неоновыми огнями кофейню. Повиливал хвостом приставший к ним пес. Девушка изредка вскидывала голову, ее лицо было почти сплошь закрыто мокрыми прядями волос. Мимо промчался автомобиль. На углу бесстыдно посмеивалась большеротая полуобнаженная женщина. Ветер подхватил газетный лист и метнул его к собачьей морде.
Тут и появился этот сукин сын Рюстем, гуляка, бродяга и оборванец. На губах злая, наглая — дескать, все знаю, да ничего не скажу — ухмылка. Злая, подлая ухмылка. Он наступил на газетный лист, широко раздвинув ноги. На его зеленовато-землистом лице лилово темнели губы. Ресницы были длинные, как у лошади.