— Слыхал.
— Тому, кто приведет коня, сулит он пять лошадей и пятьдесят золотых.
— Знаю.
— А если тот, к кому попал конь, не захочет его вернуть, то паша грозится отсечь ему голову.
— Что поделаешь? На все воля судьбы.
— Выставит он против нас целое войско.
— Что поделаешь? На все воля судьбы.
— Махмуд-хан известен своей жестокостью.
— На все воля судьбы.
— Человек он могущественный, противостоять ему нелегко.
— Но ведь конь — дар господень.
— Махмуд-хан нашего господа не признаёт. И его дар не признает. Он заделался рьяным османцем.
— Не могу же я отдать дар господень.
Не прошло и месяца — прискакали посланцы от паши. Входят в Ахмедов дом и говорят:
— Махмуд-хан хочет, чтобы ты вернул его коня. Бери что твоей душе угодно: деньги, товары дорогие, лошадей самых лучших, только верни. Слышал он, что конь остановился перед твоей дверью, потому и просит по-хорошему. Что хочешь возьми себе взамен.
— Неужто ваш хан не знает, что господень дар не возвращают? Жизнь отдают, коня не отдают, — отвечает Ахмед.
— Знать-то он знает, но все равно стоит на своем. Ведь этот конь и ему дар. От зиланского бея, которого наш паша любит как родного брата.
А Ахмед все одно ладит:
— Ничего не пожалею, если надо, жизнь отдам, а дар господень возвратить не могу.
Видят посланцы, его не уломать, грозить стали:
— Хозяин велел тебе передать, что он ни перед чем не остановится. «Хоть и высоко, — говорит, — его логово, хоть и созовет он всяких бродяг на подмогу, все равно доберусь до него, в порошок сотру!» А свое слово паша держит.
Молчит Ахмед, будто в рот воды набрал.
Так ни с чем люди паши и убрались восвояси. Здорово, конечно, озлились, да что толку-то?
Съехались со всей округи курдские беи с кроваво-красными глазами. И все возмущаются:
— Виданное ли это дело — требовать дар господень. Хоть ты знатный бей, хоть паша — должен иметь понимание.
— Все верно, — только и уронил Ахмед. А больше — ни полслова.
Не ожидал паша, что его просьбе отказ будет, взбеленился — просто ужас. Конечно, и он хорошо знал обычаи Горы. Остановись у ворот беязидской крепости конь самого падишаха османского или шаха иранского, ни за что не вернул бы! Но чтобы простой горец посмел противиться его воле — такое в голове не укладывалось.
Созвал паша своих советников и командиров аскеров. Долго судили-рядили они, но так и не пришли к одному решению. Добром коня, ясное дело, не отдадут, а идти походом — со всей Горой биться. Неизвестно еще, чем дело кончится.
Послал тогда паша за своими друзьями — беями курдскими, послушными каждому его слову. Отовсюду понаехали они: из Вана, Патноса, Муша, Битлиса, с Сюпхан-дага. Закатил для них Махмуд-хан пиршество пышное. С небывалым гостеприимством чествовал. А потом пригласил на совет, рассказал о своей заботе.
— Какой-то горский разбойник, юнец безусый, похитил моего коня, — жаловался он. — Моей чести нанесен урон.
Никто и упомянуть не посмел старый обычай, не сказал, что пустое дело затеял паша: даже если всем горцам отрубить головы, коня все равно не вернуть.
Общее молчание окончательно распалило пашу.
— Помогите мне вернуть коня, — потребовал он. Пришлось курдским беям снарядить гонца. Ахмед только зло посмеялся над ним. И велел передать беям:
— Конь этот — дар господень. Три раза отводил я его на дорогу, а он — все обратно. Так что теперь он принадлежит мне. И не только мне одному, но и всей Горе. И хотел бы, да не могу отдать. Пристало ли беям с такой просьбой ко мне обращаться? Позабыли они, видно, о своем достоинстве.
Курдские беи даже не обиделись, выслушав эти слова. Сказали только:
— Правы горцы. Да только правота им не поможет. Паша все сокрушит, а своего добьется.
Видя, что все домогательства впустую, паша собрал своих аскеров и вместе с самыми верными беями выступил в поход.
А время было уже осеннее. Алым, лиловым огнем пылают скалы на склонах Горы. Все выше и выше взбирается отряд паши. Только камешки летят из-под копыт лошадей.
Наконец, они в деревне Сорик, где живет Ахмед. А там ни одной живой души.
Паша и его люди малость отдохнули, а потом Махмуд-хан приказал спалить все селение.
Из одного горящего дома вышел весь седой, с клочьями сажи на бороде и на ресницах, древний старик, одетый в новехонький, с голубой вышивкой, шаль-шапик — излюбленный наряд курдов. Это был Софи.
Смотрит он на пашу в упор немигающим орлиным взглядом и говорит:
— Что ты бесчинствуешь, паша? С тех пор как стоит мир, еще ни один человек не вернул чужого коня, который прибился к его дому. Неужто не знаешь ты этого обычая? Видно, уж совсем стал османцем. Из-за одного коня сжечь целую деревню! Берегись, паша! Проклятье Горы падет на твою голову! Не простит она тебе этого злодеяния!.. А ведь я знавал твоего отца. Настоящий йигит был — не тебе чета, хоть ты и пашой стал. Уж он-то не пошел бы против обычая. Даже если бы его конь прибился к дому вдовы, сироты или вора — все равно не потребовал бы обратно. Так-то вот, паша. Проклятье Горы падет на твою голову!
Ничего не ответил ему Махмуд-хан, только процедил:
— Свяжите ему руки, наденьте железный ошейник и отведите в тюрьму.
Много деревень разбросано по склонам Горы. Из одной в другую шли люди Махмуда. Но везде пусто. Будто вымерли все селенья. Злобится, беснуется паша. Кричит с пеной у рта:
— Смутьяны, бунтовщики!
Человек он высокий, рослый. Глаза — карие, борода — черная курчавая, нос — клювом. И в словах и в делах выказывается спесь необузданная. Говорит он, правда, мало, все больше думает. Осанка у него величавая, поступь — широкая, размашистая. Кутается он в соболя, весь потом исходит, а мехов не снимает.
Прошел паша со своим войском по долине Игдыра, миновал Башкёй, вышел в ахурийскую долину и поднялся к горным пастбищам. И нигде — ни чобана, ни путника случайного, ни разбойника. Ни птиц, ни зверей никаких — ни медведей, ни лисиц, ни диких кошек. Таким, вероятно, был мир до сотворения живых существ. Даже мошки и жуки и те куда-то запропастились.
— Все равно отыщу их, — кипятится паша, — хоть под землей спрятались — отыщу. Даже если в Иран, Хиндистан или Китай удрали — все равно отыщу.
Курдские беи и слова молвить не смели — помалкивали.
Подкатила зима. Устали, выбились из сил и лошади и аскеры с тяжелыми заплечными сумками. Весь Большой Агрыдаг обшарили, добрались до Малого. И по-прежнему — никого. Пожелтел паша, спал с лица. Но все ярится. Неужто так и не попадется им ни одна живая душа? Только эту злобу в себе носит — никому ни слова. Что надо — рукой показывает.
Один из курдских беев, Молла Керим, как-то набрался духу и сказал Махмуд-хану:
— Мой паша! На этой огромной Горе хоть тыщу лет ищи, все попусту. Уж если эти горцы запрячутся, их и сам шайтан не отыщет. Убей меня, паша, если я говорю неправду.
Поглядел на него паша — глаза грустные-прегрустные, но так ничего и не ответил.
Двинулись дальше. Одно только желание у паши — лишь бы увидеть хоть кого-нибудь, кроме этого дряхлого Софи.
Не выдержали, в конце концов, беи, собрались, стали обсуждать, как быть дальше. Сколько можно плутать по горам! Лошадей загнали, сами с ног сбились, а толку никакого. Паша же и слушать ничего не желает — весь злобой пышет. А зима уже на носу. Так и жди снежной бури или лавины. Дело опасное. Посовещались беи и решили все-таки переговорить с пашой.
Подошел к нему Молла Керим и, почтительно прижав к груди руки, говорит:
— Мой паша, разреши смиренно доложить тебе о нашем решении. Вынуждены мы прекратить поиски, разъехаться по домам. Но вот тебе наше слово: через три-четыре месяца, еще и зима не окончится, приведем тебе и коня и Ахмеда.
— Да что там конь и Ахмед, — отвечает паша. — Я только хочу знать, куда подевалось столько народу. На всей Горе — никого, кроме Софи. Муравьи и те попрятались. Хочу видеть людей. Еще до того, как сойдет снег.