Вновь повела она Ахмеда в караульную башенку. Только на этот раз уселись они со стороны пропасти, обращенной к востоку. Откинулись спиной к стене — и сидят молча, не разнимая рук. Ночь тихая-тихая, и каждому чудится, будто он слышит биение сердца другого.
— Правда ли это? — прорыдала Гюльбахар.
— Что правда? — не понял Ахмед.
— Что через сорок дней, если не приведут коня, и тебе, и Софи, и Муса-бею отсекут головы?
— Правда.
Застонала Гюльбахар, пробормотала что-то невнятное.
— А ты узнала меня? — спросил Ахмед. — Помнишь нашу первую встречу около Кюп-гёля?
— Конечно, помню, — отозвалась дочь паши. — Ты ведь вел танец? А сам-то ты меня помнишь?
— Еще бы. Как сейчас вижу перед собой. На ногах у тебя были коралловые браслеты.
Гюльбахар вся истаивала, точно в сладостном сне.
— Тогда, на берегу озера, — проговорила она, — какой-то длинноволосый певец три дня и три ночи исполнял песнь о Сийе Ахмеде Силиви. И это было только самое начало.
— Эта песнь исполняется сорок дней, — объяснил Ахмед. — Конца ей нет — такая длинная.
Гюльбахар глубоко вздохнула.
— Значит, вас всех казнят?
— О себе я не думаю, — тихо молвил Ахмед. — Чему быть, того не миновать. Но рубить голову столетнему старику — это ведь неслыханная жестокость! Жаль мне Софи, так жаль, сердце разрывается! Совсем он одряхлел. Но держится молодцом, не унывает. Весь скрючится, а играет себе на кавале. Жаль мне его, ах как жаль, слов нет! Спас бы его, если б мог. Паша грозится казнить его первым — на глазах у всех нас.
— Молюсь, чтобы вы все остались в живых, — сказала дочь паши. И прильнула к Ахмеду.
— Смотри, чтобы паша не услышал твоих речей, — предостерег Ахмед возлюбленную. — Он и тебя убьет.
— Ну и пусть, — с вызовом бросила она. — И пусть!
— А еще мне жаль Муса-бея. Безвинно человек страдает. Я бы и рад привести коня, но ведь наши не отдадут. А если и отдадут, как я потом посмотрю им в глаза? Хорош йигит, скажут, испугался паши, отдал ему дар господень. Такого позора я не вынесу.
Гюльбахар склонила голову на плечо Ахмеда. К горлу подкатил комок, заплакала. Рыдает, а сама говорит сквозь слезы:
— Да пропади ты пропадом, конь! Сгинь! Загорланили утренние петухи. Из-за Горы выкатилось румяное, похожее на стеклянное яблоко, солнышко.
Разъялись огненные языки-руки. Ахмед спустился на дно колодца. Гюльбахар проводила его взглядом, не в силах даже приподняться. Уже настал день, когда она наконец смогла выбраться из тюрьмы.
Ее томили тяжкие раздумья.
Отец верен своему слову, сказал: «Казню», — значит, казнит. Даже если от падишаха придет фирман с помилованием, все равно на своем настоит. И нет у Ахмеда никакого выхода. Вернет этого проклятого коня — горцы его не простят. Умрет для них заживо. А допустить, чтобы из-за него погибло двое невинных, совесть ему не позволяет. Но что он может поделать? Со скованными-то руками?
Даже ценой собственной жизни не могла спасти Гюльбахар своего возлюбленного. И Ахмед понимал это.
Всякую надежду потеряла Гюльбахар. Ни один луч не пробивается во тьму ее души. Быстро прибывающим паводком затопляет ее отчаяние — вот-вот захлестнет с головой. Сорок дней радости отпущено ей на всю жизнь. И ни одним днем больше. Да и радость эта горькая: радость держать руку обреченного на казнь, живого мертвеца обнимать. Но что бы ни произошло, даже если возвратят коня, никогда больше не увидит она своего возлюбленного. Уйдет Ахмед к себе в горы, а она останется здесь одна, словно камень на дне колодца. И все для нее будет кончено. Только этого не случится. Не отдаст Ахмед коня. Прямо на глазах у нее отсекут ему голову, наденут на шест остроконечный и с улюлюканьем потащат по всему городу. И все зеваки будут таращиться на его золотые волосы, обрызганные алой кровью…
В ушах у Гюльбахар не смолкая звучали слова старинного плача: «Лица твоего целовать я не смела, но кровью они обагрили его».
Горько рыдала дочь паши, представляя себе, как с крепостной стены сбрасывают бездыханное тело Ахмеда. Летит оно вниз, ударяясь о выступы скал, а в самом низу сплющивается о каменистое дно пропасти. И в ушах ее все звучало: «Лица твоего целовать я не смела…»
Гюльбахар обдумывала всевозможные способы спасти своего любимого. Он должен жить, непременно должен! Даже если она никогда больше его не увидит. Даже если он женится на другой, наплодит ребятишек, что волчат. Но он должен жить. Даже ценой ее смерти.
Однако отчаиваться еще рано, приободрила она себя. Неужто отец Муса-бея допустит, чтобы сыну отрубили голову? А как поступят курдские беи? Ведь это их коварство погубило Муса-бея. Не попросят ли они горцев отдать им коня? «Сами посудите, — скажут, — не погибать же из-за него троим людям!»
Горцы — народ кремневый, просьбами да мольбами их не проймешь. Но ведь обычай не позволяет им отпускать просителей с пустыми руками. Обычаи же они блюдут свято. В душе Гюльбахар блеснул слабый огонек надежды.
«А что, если мне самой попросить их? — подумала вдруг она. — Неужто же они откажут женщине?.. Ну что ж, если беи из страха перед моим отцом не посмеют обратиться к горцам, отправлюсь к ним сама, спасу Ахмеда. И пусть я никогда больше не увижу его. Пусть он женится на другой, наплодит ребятишек, что волчат…»
Девушке надо было посоветоваться. Как быть: отправиться ли самой либо попросить отца Муса-бея? Послать ему весточку?
Весь день провела она в тягостных раздумьях. Больше всех — после матери и отца — любил ее брат Юсуф. Но и ему не решалась она открыться. Не убьет ли он ее на месте? Заслуживает ли он полного доверия? А если да, то согласится ли сопровождать ее к горцам? Дело это рискованное, его могут схватить как заложника. Да и ее тоже. «Нет, нет, — отмела это опасение дочь паши, — горцы — люди справедливые, не то что мой отец. Им и в голову не придет задержать гостя, просителя. А уж женщину-просительницу — что бы она ни натворила — они и пальцем не тронут. Ни за что на свете!»
Так и не придумала она, что делать. Пошла к брату. Юсуф, сидя на постели, отчищал старый меч, пытаясь разглядеть начертанные на нем письмена и узоры.
— Ты что это так поздно? — сказал он с улыбкой. — Ночь уже.
Ничего не ответила Гюльбахар, села рядом с братом. Лицо у него — удлиненное, тонкое и такое бледное, будто его никогда не касался луч солнца. Прочитав в его глазах немой вопрос, удивление, девушка бросилась ему на шею, разрыдалась. Лишь после того как она, наконец, выплакалась, Юсуф спросил холодно:
— Что с тобой, сестра?
— Только ты один и можешь помочь моему горю, — уклончиво молвила Гюльбахар.
Юсуф широко открыл глаза.
— Какое же у тебя горе?
С трудом подавляя волнение, Гюльбахар ответила:
— Ты должен спасти меня от смерти.
Еще сильнее удивился Юсуф. И закричал нетерпеливо:
— Да расскажи ты, в чем дело! Толком расскажи!
— Если мы их не спасем… отец отрубит им всем головы, — скороговоркой зачастила Гюльбахар. — Поедем в горы… попросим, чтобы возвратили коня… Я знаю, горцы не откажут… Помоги мне, брат!
— Отец, говоришь, отрубит им головы? Так им и надо, этим негодяям! Тебе-то что? В чем твое горе? — И вдруг Юсуф впился глазами в сестру. — Неужто, Гюльбахар?.. Неужто?..
— Да, — тихо произнесла дочь паши.
Юсуфа будто ветром смахнуло с постели, на ноги вскочил:
— Так за кого же ты хлопочешь? Неужто за Ахмеда?.. Отец тебя убьет!.. Убьет!.. Убьет!..
Как одержимый заметался Юсуф по комнате. Ну точь-в-точь огнепоклонник, исполняющий свой танец на костре. И все повторяет:
— Отец тебя убьет!.. Убьет!.. Убьет!.. Глаза — большие, круглые от страха.
«Уж не рехнулся ли он?» — испугалась Гюльбахар.
— Ты сошел с ума, Юсуф, — закричала она.
— Нет, это ты сошла с ума, — дико захохотал ее брат. — Ты сошла с ума, ты… Отец тебя убьет!