Последнюю попытку сделала Гюльбахар:
— Так не поедешь со мной к горцам? А Юсуф знай одно бормочет:
— Ты сошла с ума, сошла с ума.
— Но ведь если горцы не вернут коня, их всех троих казнят. Я этого не переживу, наложу на себя руки.
— Что ты, что ты, Гюльбахар! — залепетал Юсуф. — Выдумала тоже: «Наложу на себя руки»! Такого и в мыслях не держи!.. Но за конем, ты уж меня прости, я с тобой не поеду. И тебе не советую. Отец тебя убьет.
Увидела Гюльбахар, в каком он смятении, схватила его за руки.
— Зря, видно, я тебе доверилась, — стонет. — Смотри только не проболтайся. Даже матери ничего не говори. А уж сестрам и подавно. Они меня просто со свету сживут.
— Не скажу, не беспокойся. Да и как сказать? Отец, если узнает, велит разрезать тебя на куски, а потом скормит собакам. Сама не проговорись, а уж я буду держать язык за зубами.
Странно вел себя Юсуф — словно его подменили. Испугался, будто маленькая птичка, которая прячет голову под крыло, я, мол, знать ничего не знаю, ведать не ведаю. А ведь на вид настоящий йигит. «Ах, как я в нем обманулась! — думала дочь паши. — Ведь он, того и гляди, выложит все отцу».
Так и ушла она от брата ни с чем.
Приткнулось на юго-западном склоне Агрыдага, чуть не у самой вершины, озерцо — Кюп-гёль называется. Невелико оно, не больше тока молотильного, зато глубокое — что колодец бездонный. Синее-синее, стелется оно около багряных, острогранных, поблескивающих скал. Каждый год, по весне, собираются здесь чобаны со всей Горы. Расстилают свои бурки, украшенные знаком солнца, на медноцветной земле, рассаживаются кругом, достают из-за кушаков кавалы и до самого вечера играют мелодию «Гнев Горы». Молодцы они все как на подбор пригожие, с печальными карими глазами, с длинными тонкими пальцами. Кой у кого — пышная волнистая золотая борода. И пока чобаны играют, вьется над ними крохотная, белая как снег птица. Но вот солнце заходит, чобаны встают и смешиваются с наступившими сумерками. И как раз в этот миг птица молнией падает вниз, окунает одно крыло в озерную синь — и тоже растворяется в полутьме. От прикосновения ее крыла по воде расходятся мелкие волны. А потом над озером проносится тень исполинского коня.
Беязидская крепость стоит на большом утесе на южном склоне Горы. Утес обрывается круто, а внизу начинается равнина, пересеченная караванными дорогами. К востоку от крепости вздымает свои глинобитные стены сам город Беязид.
Кузня Хюсо примостилась у подножья утеса. По ночам из нее извергается поток искр. Зрелище это очень красивое. Им любуется даже сам Махмуд-хан, когда бывает в духе.
Никто не знает, сколько Хюсо лет, но волосы у него сплошь седые. Работает он вместе с пятерыми своими сыновьями, выковывает необыкновенно прочные и великолепные, с золотой насечкой, мечи. Ни разу в своей жизни не заходил он ни во дворец паши, ни в дома беев. В рамазан Хюсо не постится, намаза не совершает, молитв не творит. Поговаривают, что он поклоняется Огню. По ночам он с такой силой раздувает мехи, что искры заполняют всю кузню, мощным снопом вылетают из двери. И тогда якобы Хюсо опускается на колени и тянет руки к пылающему горну.
Зимой и летом ходит он в одной набедренной повязке из грубого суровья, подпоясываясь алым кушаком.
Весь город спит. Только Гюльбахар, объятая бескрайним отчаянием, смотрит в окно своей спальни. И невольно любуется снопом искр, выплескивающимся из кузни. Где-то вдали Софи играет «Гнев Горы». А с беязидской равнины доносится безумный храп напуганного коня.
— Софи! — крикнула Гюльбахар. Музыка оборвалась.
— Слушаю, моя госпожа.
— Остается так мало дней… Неужто же нет никакого спасения?
— Нет, моя госпожа.
— Я выпущу тебя, а ты приведи коня — вот вас всех и помилуют.
— Никуда я не пойду. Все равно коня не отдадут. Спасибо тебе на добром слове, моя госпожа.
Долго молчала Гюльбахар, а когда заговорила, то каким-то глухим, безжизненным голосом:
— Казнить вас — грех, жестокость великая! Вы не должны умереть. Пусть лучше рухнет этот дворец!
— Пусть рухнет этот дворец, — отозвался мягкий голос старика.
— Неужто конь может стоить жизни четырех людей?
— Конечно, нет, моя госпожа. Но ведь дело не в коне. Это только предлог. Одно могу сказать: этот вообще рухнет. Как и тысячи других.
— Неужто же нет никакого спасенья? Что если я сама поднимусь в горы? Отыщу Ахмедово племя, скажу: Ахмед и Софи просят возвратить коня.
— Не делай этого.
— Тогда я паду в ноги отцу, попрошу вас всех помиловать.
— Не делай этого, моя красавица. Не делай этого, моя повелительница. Не стоят того наши жизни. И все же благодарю тебя. Софи — твой раб, о медоречивая! Раб черненого серебра твоих волос! Раб твоих газельих глаз! Раб твоего стана стройного! Сердца твоего, любви твоей, великой, как любовь Лейлы! Из любой беды есть выход — непоправима только смерть. У любого горя есть конец, лишь у любви нет конца. Софи — раб твоей печали, твоего отчаяния. Но пусть свершится воля судьбы. Не вмешивайся, моя госпожа. Так будет лучше для тебя.
— Знаю, — простонала дочь паши, — так будет лучше для меня. Отец, если узнает, не пощадит ни его, ни меня. Но остается так мало дней. Если вас казнят, я покончу с собой на вашей могиле. Помоги мне, Софи. Умоляю, помоги…
Она все говорит и говорит, сама не понимает что, а Софи не отвечает ни слова. Сидит как изваяние.
Но едва Гюльбахар ушла, он схватился за кавал. Всю ночь, пока утренний свет не просочился в окошко, играл не переставая.
Вернулась во дворец Гюльбахар, села у окна. Смотрит на кузню Хюсо, а потом вверх — на Гору. Тяжко дышит Гора, вздрагивает. Могучий гул доносится из ее недр. И в этот гул вторгаются мерные удары кузнечного молота.
Бьется ум Гюльбахар, ищет какого-нибудь выхода. Неужто же никто не поможет ей? Ни птица летучая, ни змея ползучая? Неужто перед ней стена глухая — стучись не стучись, все попусту?
И вдруг ее осенило: Хюсо поклоняется Огню. Он, слышно, кудесник. И душа у него добрая. Может быть, он мое горе размыкает?
Вышла Гюльбахар из дворца и припустилась бежать к кузне. Нырнула в тучу искр, вынырнула — и видит перед собой кузнеца в набедренной повязке. Он продолжает раздувать мехи, а сам на нее посматривает. И лицо у него спокойное, будто он давно уже ее поджидает.
Швырнул Хюсо кусок раскаленного железа на наковальню, принялся молотом орудовать, только искры летят. И так ласково улыбается, что у девушки сразу отлегло от сердца.
— Добро пожаловать, Гюльбахар-ханым. Дочь паши сначала рассказала ему о коне.
— Знаю, — молвил кузнец.
Рассказала об Ахмеде, Софи и Муса-бее. Выложила все как было, без утайки.
— Знаю, — снова обронил Хюсо.
А вот когда Гюльбахар поведала ему и о своей любви к Ахмеду, он ничего не сказал, ни «знаю», ни «не знаю». Задумался глубоко и молчит.
— Отец назначил казнь на следующую субботу, — продолжала дочь паши. — Их должны обезглавить в крепости. Неужто никак нельзя их спасти?
И на это ничего не ответил Хюсо. Долго длилось его раздумье. Угли в горне погасли, железо остыло. А Хюсо все стоит думает, думает.
Только когда заголосили петухи, поднял он опущенную голову.
— Приходи ко мне завтра вечером, — говорит, — может, и придумаем что-нибудь…
Его слова заронили надежду в сердце Гюльбахар.
Вот уж и солнышко — багровое, стылое — выкатилось из-за Горы. Зашумел, зашуршал ветер, студью повеял.
Сидит Гюльбахар у окна и все ждет, не случится ли чудо какое. Стаями белых птиц вылетают искры из кузни. Белым-бело небо над дворцом. А Гюльбахар все ждет и ждет, сгорая от нетерпения. И чудится ей будто отворяются все двери дворца. Распахивается и тяжелая тюремная дверь. Ее Ахмед на свободе. Обнявшись, сидят они на берегу Кюп-гёля, среди скал, где вьют себе гнезда орлы. С улыбкой смотрят друг другу в глаза, радостные, счастливые Каких только чудес не рисуется воображению девушки. Мнит она себя героиней сказа о гневе Горы — и не описать, что в душе у нее творится.