Вот чернявый гордец, рисуясь, с ленивой грацией выходит в круг и каким-то змеиным движением перетекает на спину зверю. Мне становится неприятно, и я отвожу глаза.
Одна из афинянок — Иокаста — прыгает, но неудачно, и повисает на рогах, вцепившись в них руками и ногами. Я сам бросаюсь на помощь ловцам, но на сей раз они действуют слаженно и четко. Пара синяков и ушибленное колено — какие пустяки! От собственного прыжка в памяти не остается ничего кроме острого запаха мускуса и пота.
Число состязающихся на арене тает: десять, девять, потом сразу семь… наконец мы остаемся втроем: я, местный чемпион и смуглянка — подружка рыженькой. Арбитр объявляет, что победителем будет считаться тот, кто продержится на бычьей спине большее количество кругов. Мы тянем жребий — я прыгаю вторым.
На арену выпускают новое животное. Красавец — черный, как смоль, с белым пятном на лбу, отдохнувший и злой. В который раз за этот день звучит труба, и девчонка решительно встряхивает волосами, начиная разгон. Она прекрасно держится: высокая, гибкая, с маленькой грудью и сильными руками — не плодородие, не материнское начало, но юность и безрассудный порыв к небесам. Вот только я вижу: ей не справиться. Отчаяние и боль за подругу вырастили крылья у плясуньи за спиной, а такие крылья недолго служат своему хозяину. Два круга, два с половиной — и бык стряхивает раздражающую тяжесть со спины, к счастью, не себе под ноги.
Моя очередь. Я изо всех сил пытаюсь почувствовать зверя, врасти в его шкуру. Чтобы выиграть, нужно самому стать быком — так говорил Астерий. Это у меня четыре копыта и пара острых рогов, это с моих боков падают клочья пены, это меня двуногие мягкотелые существа выгнали из стойла себе на потеху. Сигнал я не слышу — скорее, ощущаю, как толчок в спину, и бегу навстречу своему отражению. Взлетаю, раскинув руки — неведомое существо, пьяное вином азарта и смерти. Ветер свистит в ушах, ветер продувает меня насквозь, унося прочь все, мешающее летать. Крик, рев — мой, быка, толпы — гремит с небес бронзовым гонгом, потому что в центре хаоса неоткуда взяться словам.
Наконец вихрь стихает и бережно опускает меня обратно на арену. Арбитр, не в силах перекричать толпу, показывает мне на пальцах: семь. Это очень хорошо, но последнее слово — за моим соперником. Презрительная усмешка уголком рта, салют зрителям поднятой рукой — и вот уже бык несет его вдоль трибун, забыв о нашем недавнем единении. Пять кругов… шесть… я еле сдерживаюсь, чтобы не кусать губы… семь… восемь… восемь с половиной!
Оглохнув от неистовых воплей, я, не в силах пошевелиться, смотрю, как победитель небрежно соскакивает на землю и идет к царской ложе. Шаг, еще один — и вдруг ноги у чернявого подламываются, по телу пробегают сильные судороги, изо рта выплескивается кровь. Он падает на колени головой в песок и больше уже не встает, несмотря на усилия подскочивших слуг. Ничего не понимаю, но позволяю увести себя прочь из круга. Я устал, вымотался и пока не способен испытывать никаких чувств, даже самых примитивных — хвала богам.
Опять сидим под трибунами и ждем. На арене суетятся какие-то люди, зеваки недовольно шумят, но никто не расходится. Солнце, кажется, тоже застыло на небосводе — Гелиос, неужто и тебе любопытно? Внезапно гул стихает. В царской ложе снова появляется Минос и делает кому-то знак. Вперед выходит глашатай с пергаментом и объявляет, что лекари осмотрели труп Ликия из Хании (надо думать, это и есть мой соперник… в смысле, был) и установили, что умерший принимал зелье из пыльцы золотого лотоса. Кувшинчик с остатками снадобья был обнаружен в личных вещах Ликия.
Трибуны дружно ахают. Я недоуменно оглядываюсь — подумаешь, зелье. Мои соотечественники тоже выглядят растерянными. Черноглазая плясунья, сидящая неподалеку, раздраженно дергает плечиком и наклоняется к моему уху:
— Пыльца золотого лотоса ненадолго усиливает телесную мощь, но угнетает дух. Ее можно использовать только в священных мистериях Богини-Матери, а простым смертным даже касаться ее — преступление. Ликий — дурак, раз решился на такое. Поэтому…
«… поэтому звание победителя присуждается афинянину Тесею, сыну Эгея!» — доносится с арены.
— Иди, герой, принимай свою награду, — уголки бледно-розовых губ чуть заметно приподнимаются. — Агриппа была бы за тебя рада… иди!
Я выхожу под безжалостные солнечные стрелы, унося с собой еще одну улыбку подруги по танцам со смертью, как найденный в детстве на берегу реки блестящий камушек. Единственную настоящую драгоценность.
Антистрофа шестая. Минотавр
Кровь стучит в висках — быстрее, быстрее, быстрее! Ну почему люди не летают как птицы? Столько всего надо успеть, а ожерелье дня прямо в руках рассыпается на минуты-бусины. Я роняю их одну за одной, и они мгновенно забиваются в невидимые щели — пойди отыщи! Сжимаю ладони плотнее, но бусины все равно находят пути для бегства — лапки отрастили, что ли?
Первым делом — к морю. Тесей сотоварищи по воде ходить, к сожалению, не умеют, значит, необходим корабль. Афинская эйкосора сиротливо коротает время на берегу в окружении старых рыбачьих лодок, сетей и прочего хлама в стороне от главной торговой гавани. Но спустить ее на воду — полдела. Нужны гребцы. Когда ахейцы покидали отчий дом, на веслах сидели критяне — иначе разыскивай потом данников по Кикладам, заглядывай за все островки. Двадцать весел, на каждое — по два человека… сколько получится? А «жертв» всего четырнадцать, от триеры им не уйти даже под парусом. Да и что там за парус — тьфу, название одно.
В этом деле мне, сам того не ведая, очень помог Минос. Скоропостижно скончавшиеся сидонцы оставили после себя наследство: провонявшую тухлятиной лоханку и рабов. Корабль сожгли — кому он сдался? — а вот пленников отец подарил мне в качестве «военного» трофея. Эту весть принес все тот же коротышка дамат, опасливо кося взглядом на приснопамятные копья. Я собирался гордо отказаться от царской милости (куда мне еще рабы? что с ними делать?), но Дедал, случившийся рядом, вовремя меня остановил. Так что я превознес до небес отцову щедрость, спровадил посланника, а после шумно и при свидетелях передарил живое имущество обожаемому наставнику. Наставник покряхтел, почесал в затылке и решил обучить рабов гребле, а затем продать на галеры первым же заезжим работорговцам.
Так мы и прибыли в гавань: я, Дедал и кучка затравленно озирающихся чужеземцев. Сидонцы собирали их с бору по сосенке: финикийцы, нубийцы, илионцы, ахейцы… и ни одной девушки, что мне было только на руку. Прошествовав под удивленными взглядами шумной разномастной толпы приезжих и местных зевак к эйкосоре, мы организовали ее спуск на воду — благо бревен для катков вокруг имелось в избытке. В разгар действа к нам подошел десятник из портовой охраны, сочувственно поцокал языком и предложил выделить пару солдатиков «в помощь» — подгонять плетьми негодный сброд, который мы собираемся посадить на весла. Дедал рассыпался в благодарностях, но посетовал, что назад в гавань мы сегодня уже не вернемся, а, значит, доблестные стражи не смогут приступить к несению службы, чего он, Дедал, как царский советник ни в коем случае не приветствует. Да, кстати, скажите-ка, уважаемый, почему у вас вместо форменного плаща — голое пузо, а шлем заменяет легкомысленная тряпочка на голове? Вне сомнения, сегодня исключительно жаркий денек, но главная торговая гавань является, можно сказать, лицом Крита, и очень огорчительно наблюдать оное лицо не приведенным в надлежащий вид…