Да и не делился со мной никто. Я ведь так и не нашла себе друзей в Интернате. Ни единого, кроме Карла. А ведь старалась, пыталась стать своей, но на меня смотрели с жалостью и лёгкой брезгливостью. Наверное, потому, что я так и осталась в их глазах слабой домашней девочкой. Только Ворон захотел разглядеть во мне силу и стальной стержень. Все остальные же поставили на мне тавро, окрестив “домашней неженкой” и ненавидя просто за факт моего существования.
И, как сейчас могу понимать, меня ненавидели — злобно и отчаянно — ещё и потому, что все те ужасы, что случались с другими, меня по какой-то причине обминули.
А Карл тем временем продолжает свой горький рассказ, от которого мне хочется отползти подальше и спрятаться в самый дальний угол:
— С этим невозможно было бороться, это было никак не изменить. Разве что сбежать, да только изо дня в день, превращая нас в тупых животных, они делали всё, чтобы мы и сами уже не хотели ничего менять. Потому что толку никакого, а наказание за этим следовало такое, что лучше сразу сдохнуть, чем ещё раз пережить.
Карл допивает коньяк, ещё оставшийся на дне бокала, а я тянусь за сигаретами, потому что желание курить невыносимо. Но, скорее всего, мне просто нужно хоть на что-то отвлечься, чем-то занять руки, чтобы не тряслись настолько сильно, не выдавали моё состояние с головой.
Я не знаю, откуда Карл черпает силы, чтобы рассказывать обо всём этом. Где в нём спрятан этот резерв, позволяющий вспоминать о прошлом, проговаривать вслух и не свихнуться? Где хранится в нём эта память? Загадка.
И кажется, что именно в этот момент невозможно любить кого-то больше, чем я люблю Карла. С каждым сказанным словом, с каждым ожившим болезненным воспоминанием у меня в груди ширится и растёт чувство к этому мужчине, сила которого неизмерима.
— Марго, ты помнишь Ужа? — вдруг спрашивает, а я киваю, потому что есть вещи, о которых забыть и под страхом смерти не получится. Как ни пытайся. — Помнишь как он висел на ветке дуба? Его нашёл директор, потому что Уж приделал верёвку в аккурат под его окнами. Красиво ушёл. Директор тогда знатно обосрался.
Мои руки озябли, и я совсем не чувствую своих ладоней. Растираю их друг о друга, ёжусь от холода, сковывающего ледяным панцирем изнутри, но ничего не помогает. Мне так больно, так плохо и мерзко, что снова закуриваю, пытаясь хоть так вытравить привкус боли и страха. Карл, никак мой порыв не комментируя, понимает слишком много. Он всё понимает.
Наливает в свой бокал щедрую порцию коньяка и протягивает мне. Не знаю, что написано на моём лице в этот момент, но очень хотелось бы, чтобы благодарность.
Но на самом деле я жутко боюсь. Боюсь проявить слабость, расплакаться в момент, когда мои слёзы — лишнее. Сейчас я должна быть сильной. Ради человека, согласившегося обнажить свою душу передо мной.
Потом поплачу. Когда-нибудь потом.
— Продолжать? — усмехается, а я киваю. Наверное, излишне поспешно и лихорадочно, но я хочу, чтобы он знал: я, согласившись выслушать, не отступлюсь. — Хорошо.
Иногда в наш дерьмовник приходили меценаты — такое громкое слово для кучки похотливого дерьма.
До сих пор меня трясет, когда вижу, как очередной отожранный ублюдок с жирным пузом и масляными глазками жертвует что-то на нужды бедных сироток. Знаю я цену их желанию. Спасибо, насмотрелся, до сих пор тошнит так, что наизнанку выворачивает.
Они приходили, приносили три кило гнилых мандарин и пакет мятных леденцов, фотографировались для местной газеты, а потом забирали с собой кого-нибудь из нас.
Просто потому, что могли себе это позволить.
И вот, в нашем мире появилась домашняя девочка Маргарита. Как тебя к нам занесло? Почему социальные службы отправили тебя к нам? Ведь если и было более неподходящее место для такой чистой души, то это был именно наш Интернат.
Сначала я делал вид, что мне начхать. Ну, кто ты мне? Очередная из многих, просто девочка. Пытался убедить себя, что такая тощая и маленькая, ты не будешь никому нужна, что они не решатся тебя забрать, не посмеют испортить.
— Но они захотели? — снова перебиваю, а на спине выступает испарина, ледяная, точно змея.
— Да, Маргаритка, захотели. — Его голос тихий и спокойный, и если не разбирать слов, убаюкивающий. — Я понял это по взгляду директора. Ты не была отказницей, брошенкой, как большинство из тех, кого они забирали. Но я очень чётко осознал, что всё это — лишь временный тормоз. Они бы всё равно забрали тебя, рано или поздно.