Я не знаю, кто это — совсем не интересуюсь членами клуба Спартака. Мне чхать на них и их президента. Даже на межклубных прогонах никогда не пересекались, но, собственно, это не имеет никакого значения. Главное, что подонок у нас в руках, остальное решится по ходу пьесы.
Судя по расположению нашивки, он особа не слишком приближённая к Спартаку. Обычная шестёрка, готовый на всё, чтобы угодить своему начальству. Уверен, он мочил моих казначеев из чувства долга, безвозмездно.
Ногой выталкиваю стул в центр комнаты, а Фома пихает бородатого хрена в спину. Тот, чуть покачнувшись от неожиданности, всё-таки сохраняет равновесие.
Подбородком указывая на стул, но мужик лишь презрительно хмыкает и складывает руки, покрытые неряшливыми выцветшим татуировками, на груди. Он невысокий, но крепкий, с бугрящимися под кожей мышцами и цепким взглядом серых глаз. В них плещется ненависть, от которой более ранимые персоны могли бы и растеряться. Но я до такой степени часто видел подобный взгляд, обращённый в свою сторону, что выработал иммунитет. Панцирь нарастил.
— Садись, сука, пока ноги не поломал, — говорю даже ласково, тихо так, с душой.
Совет-то хороший, грех не воспользоваться, но товарищ слишком упёртый, чтобы прислушиваться к добрым пожеланиям.
А зря. Всё равно ведь усажу, так лучше бы сам.
— Я ведь не шучу. — Мои губы сами расползаются в улыбке, а мужик сильнее мрачнеет. Крепкий орешек, ничего не скажешь.
Бросаю взгляд на Фому, а он красный, точно рак, и что-то бурчит себе под нос. Мне не нравится его взгляд, мне не нравится, как он медленно закипает, наполняясь гневом.
— Остынь! — рявкаю, а Фома вздрагивает, будто бы из транса выходит. — Не уймёшься, я тебя выгоню. Понял?
Окончание фразы произношу, приблизившись к его уху и зафиксировав шею рукой. Чтоб не дёргался и в себя пришёл. Для полного счастья только не хватает, чтобы Фому ещё успокаивать пришлось.
Со стороны может показаться, что мы просто мило беседуем, и это к лучшему.
— Ты меня понял? — спрашиваю прежде чем отпустить своего зама.
Фома кивает и немного расслабляется. Я понимаю его состояние, понимаю, как сложно ему сдерживаться, когда дело касается Спартака, но это общее собрание клуба, а не кровавая бойня в гараже.
Пока я толковал с Фомой, парни из охраны уже усадили нашего “гостя” на стул, зафиксировав покрепче ремнями. Чтоб не дёрнулся, сука.
Стул в центре приковывает к себе взгляды, а в Зале царит гробовая тишина. Отлично. Братья умеют держать себя в руках, когда это необходимо.
— Итак, именно этот кусок дерьма чуть не грохнул казначея Южного филиала. Так как, во всех трёх случаях, почерк абсолютно одинаковый, то нетрудно догадаться, что и убийства на совести данного товарища.
— Падла! — диким зверем рычит президент Южного, вскакивая с места.
Стулья, упавшие вслед за поднявшимися членами его филиала, грохочут об пол, а я морщусь, жестом требуя тишины. Парни возбуждены до предела, но буянить пока точно не время.
— Сели, мать вашу, на место!
Парни вразнобой кивают, поднимают стулья и нехотя выполняют приказ.
— Итак, если все успокоились, то я бы предпочел продолжить.
Ответом служит тишина, и этот звук мне нравится больше других.
Резко поворачиваюсь к привязанному к позорному стулу упырю и, схватив его за волосы, резко оттягиваю голову назад. Фантазия рисует кровавые картинки, но я вдыхаю пару раз поглубже, чтобы успокоиться. Его время ещё не пришло.
— Кто тебя послал? — спрашиваю, а голос мой кажется слишком громким из-за гробовой тишины.
— Пошёл в жопу, — хрипит, морщась от боли. — Ты ж нашивку мою видел. Сам всё понял, придурок.
— Признавайся, сучье вымя, где Спартак, — шиплю, наклонившись к нему так близко, что кожей чувствую его сбивчивое горячее дыхание.
— Близко, — растягивает припухшие губы в подобии улыбки. — Ты даже представить не можешь, насколько. Даже если меня грохнешь сейчас, это ничего не изменит. Ни-че-го. Да и не жилец я после этого.
Он прав: Спартак не простит ему ошибки, но мне совсем не нравится, что сказал этот упырь.
— Он дышит тебе в спину, он тебя всё равно уничтожит, — выплёвывает, продолжая скалиться, а я бью его в челюсть.
Чтобы заткнулся.
Парни снова начинают гудеть, нервничать, а со всех сторон несутся “рациональные” предложения:
— Убить, суку!
— Ноги вырвать к хренам и на помойку, пусть ползает.
— Язык отрезать!
— Урыть подонка!
— За пацанов!
Все эти крики перемежаются взрывами нервного смеха, а звезда нашего вечера шипит от боли, пытаясь вытереть разбитый нос о плечо, но ремни, сковывающие его тело, не дают пошевелиться.