Выхожу из-за стойки, иду в кухню. Отпускаю давно скучающего без работы повара, официантку, которая явно благодарна мне за то, что не придётся обслуживать “этого странного до чёртиков гостя”. Мне кажется забавным то, что Карл так сильно пугает людей. Он же совсем не страшный. Я помню, каким он может быть добрым и справедливым, тёплым, но ведь с того времени прошло слишком много лет, чтобы я могла о чём-то судить. Что было в его жизни? Чем занимался? Ну и неважно, захочет — расскажет. Но, прислушавшись к себе, понимаю, что так и не научилась его бояться.
3. Карл
Однажды в наш стылый и забытый даже чертями интернат привезли девочку. Домашнюю, чистенькую сиротку, от одной мысли о которой у состайников сводило челюсти, а кулаки сами собой начинали чесаться, до такой степени хотели намять ей бока. Виданное ли дело, среди озлобленных и всех ненавидящих отщепенцев, запертых в хамарях в унылых стенах приюта, в который даже комиссия не приезжала, потому что не было в этом никакого толка — мы не умели вести себя прилично даже за всё золото мира. Впрочем, попробовать быть приличными людьми нам шанса не давали.
Как эта кукла оказалась именно в нашей богадельне я так до конца и не понял. Вроде, судя по шмоткам, жила в своей дружненькой семейке хорошо, а здорового румянца со щёк не смогли стереть даже слёзы и переживания о погибших родителях.
Большинство из нас были брошенными при рождении, забранными у родителей — алкоголиков и наркоманов, и будущее нам пророчили соответствующее. Попадались, конечно, и домашние экземпляры, но они довольно быстро ломались, как только приходило осознание, что интернат теперь — их дом, и это не изменить.
Ненависть к домашним сродни яду, проникающему в кровь каждому, кто однажды почувствовал себя ненужным; всем, кого выкинули на помойку, оставили на многочисленных порогах больниц или отказались в роддоме. С этим чувством невозможно бороться, оно иррационально до мозга костей, как и зависть. Потому что в сути это одно и то же.
— Домашняя, сучка чистенькая, — неслось по обветшалым коридорам, рикошетило от стен, било в самое сердце.
В комнатах делали ставки, насколько быстро она сломается, кто-то прорабатывал подробный план, как ускорить этот процесс. Ненависть к тем, кто жил по ту сторону сетчатого забора, спроецировалась на новенькую, лилась по чернеющим злобой венам, отравляла мысли. Растоптать, унизить, уничтожить — что может быть прекраснее, да?
Мне было четырнадцать, когда она появилась в приюте, и меня уже давно признали негласным авторитетом. Сразу после того, как я нашёл в стене лаз, с помощью которого началась миграция состайников, и выступил против одного из воспитателей, слишком рьяно взявшегося за нашу дисциплину. С тех пор нас никто не трогал, и это дало мне сто очков форы.
Ну и плюс меня боялись, потому что многие тупицы свято верили, что я проклят, потому что альбинос. Прямо нравы глухой африканской деревни, не иначе.
Это сейчас мне плевать на то, что обо мне думают, кем считают и как сильно боятся, в детстве мне пришлось очень быстро научиться выгрызать уважение к себе зубами и вколачивать его кулаками в тупые бошки. Раз, другой, третий и со временем даже до малышни дошло, что с Вороновым лучше не связываться, если нет желания лежать в лазарете с множественными побоями.
Маргаритка... Она была такая маленькая, тощая, а волосы струились по спине чёрным, как южная ночь, водопадом. В глазах, просто огромных, плескался страх и робкая надежда, что не обидят. Не знаю, из какого мира она пришла, но ей в нашем свинарнике было явно не место.
Я следил за ней, пытаясь понять, за каким чёртом оно мне сдалось. Просто девчонка, которую даже полапать нельзя, потому что мелкая, ребёнок совсем. Тогда зачем? Прошла уймища лет, а я так и не нашёл ответ на свой вопрос.
Травить её начали почти сразу. Сначала не сильно, просто присматривались, притирались, да и воспитатели, пусть и выполняли свои обязанности, спустя рукава, всё равно в любой момент могли появиться в коридоре, а открыто воевать с ними у многих кишка была тонка.
Но однажды всё вышло из-под контроля. Толпа разъярённых подростков гнала новенькую, которую я уже успел в своих мыслях прозвать Маргариткой, по широким коридорам, гикая и улюлюкая. Выкрикивали оскорбления, поливали словесной грязью, а на перекошенных от злобы лицах — чистый восторг охотника.
Я не видел их в тот момент, но слишком легко мог это представить.
В тот вечер я спал, потому что, гуляя по ту сторону забора трое предыдущих суток, сильно замёрз и заболел. Температура выжигала нутро, лихорадка колотила ознобом, а в душном мареве мне являлась мать, которую никогда не видел. В бредовых снах она обматывала меня какими-то тряпками и привязывала к берёзе толстыми цепями — не вырваться. Я орал, силился высвободиться, но она поглаживала меня по голове, пытаясь успокоить. А ещё я изо всех сил старался рассмотреть её лицо, но оно ускользало от меня, бледное и прозрачное.