— Посмотрим.
— Макс… столько лет ты пытаешься отобрать клуб. Столько лет гадишь, портишь всё. А толку? Даже спалить меня не получилось. Многого этим поджогом добился? Ты же просто мелкий пакостник с огромными амбициями.
Замечаю, как на лице моего собеседника проступает синюшная бледность, а веко на левом глазу слегка подрагивает. Значит, удалось зацепить. Продолжаю, закрепляя эффект:
— Думаешь, я не знаю, скольких братьев ты подкупить пытался, на свою сторону переманить? Киллера даже в прошлом году нанял. А смысл? Ты просто трусливая кучка собачьего дерьма, ничего больше. И баба твоя — визгливая сучка, убить меня вознамерилась, идиотка. Жизнь тебе облегчить хотела. Я знаю, что я урод моральный, но тебя и твою подружку ещё пойди, переплюнь.
Спартак молчит, и это почти зловеще, особенно, когда вокруг шумит молодой листвой роща.
— Зачем тебе “Приют” понадобился? Чего ты вцепился в него? Потому что баба — хозяйка? Думал, легко отберёшь у слабой женщины её кровное? Чего в мою “Магнолию” не пришёл, её не попытался заграбастать? Ну конечно, с бабами бодаться всё ж проще, да?
— Мне нужен был именно этот бар. Вернее, место это.
— И что в нём такого чудесного?
Спартак усмехается, но отрицательно машет головой.
— Много знать вредно. Будем считать, что я там впервые поцеловался. Ностальгия замучила.
Что-то в его словах настораживает, но я не могу понять, что именно. Сейчас, когда этот упырь так близко, мне приходится всеми силами, которые и так наисходе, сохранять контроль над собой.
— Где пацан? — перевожу тему. — Ты же помнишь, баш на баш.
— В надёжном месте. Для начала бабу мою отдай.
Наша беседа со Спартаком сейчас больше напоминает бег по замкнутому кругу, когда нет ответов, а бесконечные бесплодные попытки что-то понять изматывают. Грохнул бы его сейчас, но для начала мне нужно знать, что с Мишей всё хорошо.
Вдруг тишину кромсает на части звук мотоциклетного двигателя, и я прислушиваюсь к нарастающему гулу. Мы ушли недалеко от трассы, потому так хорошо слышно. Так же внезапно звук стихает, но на его место приходят отголоски чьих-то стремительных шагов, будто в это мгновение кто-то большой и сильный пробирается сквозь лесную чащу. Спартак дёргается, лезет за пояс, а я наклоняюсь, чтобы достать нож и метнуть в его тупую башку.
Но на всё, что происходит дальше, уходит не больше пары мгновений. Спартак даже, кажется, охнуть не успевает, сконцентрировав своё внимание на мне. Появившийся стремительно на поляне человек толкает Макса в спину, и он падает, чудом выставив вперёд руки, чтобы смягчить приземление. Пистолет выпадает из его руки и отлетает на пару шагов.
Да что б оно всё сгорело!
— Фома, твою мать! Я тебе где сказал быть?!
Но мой зам, кажется, не способен сейчас ничего услышать. Он, державшийся до последнего, не справился, отдав себя во власть сжирающего годами безумия. И сейчас оно горит ярким пламенем в его глазах, а шрам на щеке выделяется особенно ярко.
Внутри всё цепенеет, когда понимаю, зачем здесь Фома.
— Ты, сука такая, ответишь за всё! — тихо говорит Фома, а я делаю шаг в его сторону. Не хочу, чтобы он ступил за край, но и вытащить его из личного ада уже, наверное, не смогу.
Спартак делает попытку встать, но Фома бьёт его сапогом по рёбрам — раз, другой, третий, вкладывая в эти удары всю свою ярость и неизлитую боль, — и Макс сдавленно хрипит, почти не сопротивляясь.
Делаю ещё один осторожный шаг, но Фома ничего не замечает вокруг. Я должен его остановить, но судьба, похоже, распорядилась в это мгновение иначе.
Снова шум и треск, и на поляну выбегают взмыленные Роджер с Викингом. Отвлекаюсь на них и пропускаю момент, когда Фома достаёт пистолет.
— Твою мать! — выдыхает Вик, и русые брови его лезут на лоб.
Интуиция шагает впереди всех остальных чувств, и я уже понимаю, что остановить Фому я не смогу. Слишком глубоко он ушёл в свой внутренний мир, слишком намертво застрял в своём безумии и жажде мести.
Как муха в янтаре, застываю в этом моменте, словно во вневременьи, и не сдвинуться с места, не продышаться. Кажется, я что-то кричу, но Фома уже запустил механизм, невидимые жернова которого прокручивают последние мгновения жизни Спартака.
Хлопок — почти неслышимый из-за глушителя, но рвущий мгновение на лоскуты.
— Тварь, — раненым зверем ревёт Фома и снова жмёт на курок.
Рука трясётся, но он попадает в цель, потому что слишком долго копил в себе боль и ярость.
— Это тебе за Машу, — выстрел, — а это за сына моего, — ещё выстрел.
— Охренеть, — говорит чуть слышно Роджер, опуская руки, и цепь безжизненно болтается, будто неодушевлённая, она вмиг ощущает свою бесполезность.