Размышляя над замысловатой метафорой, он вдруг почувствовал, что женщина рядом, и, подняв взгляд, увидел ее без вуали: прелестное личико омрачено печалью, длинные пряди окутали стан и вьются по ветру и цветы украшают прическу.
Они молча смотрели друг другу в глаза.
— Готов ли мой господин? — едва слышно спросила она.
— Да, Херонима, я готов, — отозвался он так же тихо и непреклонно.
Она озадаченно промолчала, но он не добавил ни слова — лишь улыбнулся.
— Что ж, пора? — сказала она.
— Да — тебе. Но сперва ты вернешь мне кольцо.
Теперь и она улыбалась и, придвинувшись ближе, подняла прелестное личико.
— Кольцо, мой господин?
— Лес окружен, Херонима. Здесь солдаты. Мне стоит только подать им знак.
Она рассмеялась:
— Солдаты? Так ты собрал все королевское войско ради одной слабой женщины и крохотного колечка?
— Отдай мне кольцо, Херонима. Все равно ты отдашь его мне, хочешь ты этого или нет.
Она подержала кольцо на ладони.
— Это оно так смущает Ваше преосвященство?
— Херонима, — простонал он. — Будь же благоразумной. Чем я могу воздать тебе и как ты можешь принудить меня? Но если ты возвратишь кольцо, то уйдешь с миром.
— А если я скажу «нет»?
— Его возьмут силой.
— А что станет со мной?
— Есть приюты для праведных женщин. Я позабочусь о том, чтобы ты не нуждалась ни в чем до конца своих дней.
— Херониму — в монастырь?!
— Чем это хуже края летучих мышей?
— Ты, видно, забыл, господин мой, что я тебе говорила. Я люблю этот край, эту реку и этих мышей.
— Ты отдашь мне кольцо?
— Это нежная просьба влюбленного?
— Нет, Херонима. Это приказ духовного пастыря, который должен спасти тебя от тебя же самой.
— Я не могу вернуть этот перстень, мой господин, и не могу оставить его у себя. Ты лишил меня выбора. Но есть свидетель твоих обещаний. Пусть возьмет этот перстень река — лишь когда она выбросит его на берег, ты станешь свободен от клятвы.
И прежде чем он успел удержать ее, она размахнулась и кинула перстень в волны.
Кольцо с легким плеском ушло под воду. Архиепископ отпрянул, лицо его покрылось смертельной бледностью.
— Что ты натворила, Херонима! — закричал он и рухнул на землю. — О, Херонима, что ты наделала!
Она в страхе склонилась над его распростертым телом.
— Тебе плохо, мой господин?
Но он отвернулся.
— Уходи, Херонима, уходи, — задыхаясь, проговорил он. — Спасайся, беги! Сейчас здесь будут солдаты! Торопись же, Херонима, прочь!
Она еще медлила, глядя помутившимся взором в его искаженное мукой лицо, потом метнулась и исчезла в лесу, роняя цветы из вьющихся по ветру прядей.
Когда Гаспар нашел своего господина, старик пылал в лихорадке.
Много дней лежал архиепископ в горячке, и все думали, что смерть у порога; о его исцеленьи служили молебны, а он метался в бреду, все крича о какой-то реке, — и не мог достигнуть заветного берега. Однако миновал кризис, и он поднялся с одра болезни, но такой мрачный и изможденный, что даже враги сострадали ему: уж лучше сварливое буйство, чем эта горькая молчаливость.
Врачи посоветовали путешествие — он выгнал их вон и со страстью, граничащей с исступленным отчаянием, работал с утра до вечера и молился с вечера до утра, но ничто не могло утешить его.
Река, на которую он глядел уже с отвращеньем, — та самая, что ревела, бурлила в его беспамятстве, — рокотала теперь в воспаленном мозгу, мчась сквозь отчаяние, не унимаясь ни на мгновенье, — его вечно кровоточащая рана. Река, что играла с ним в детстве и одарила юношеской любовью, стала проклятием старости.
Однажды за полночь, когда он молился в безлюдном Соборе, изнемогая в привычной муке рокочущего потока, этой неистовой, злобной реки, сквозь пелену горя объятой мраком души вдруг пробился чей-то горестный стон — из мрака снаружи. Со свечой он прошел по приделам и обнаружил у одной из колонн распростертого в безудержных рыданиях человека. Поднеся свечу, архиепископ заглянул в страдальческое лицо и узнал ее.