— А ну, ну, расскажите, товарищ главстаршина, просветите нас, — попросил Трында.
— Вам бы так!.. — задетый его тоном, сверкнул глазами Шкаранда. — Под Кременчугом наш «Верный» один был, а у немцев на берегу танков штук шестьдесят.
— Шестьдесят? — усомнился Трында. — А может, больше?
— Не верите? — Глаза Шкаранды сделались еще более выпуклыми. — Шестьдесят! И все — по нас. Осколки в броню — как горох: брызь, брызь! Ну, а мы, комендоры[10], знаем дело. Мой расчет пять танков расхлопал.
— Пять? А не больше? — опять самым серьезным тоном спросил Трында.
— Могли и больше. — Шкаранда сделал вид, что не заметил подвоха в вопросе. — Конечно, наковыряли и нам… Видали бы вы! Восемнадцать часов хода под огнем! Три раза нам флаг сбивали. Собьют — мы новый на гафель подымем, и дальше самый полный!
— А потом как? — полюбопытствовал Иванов. — И вы свой монитор затопили?
Шкаранда важно прищурился:
— Наш «Верный» с вашим «букариком» не равняй. Куда вам с пулеметиками против батарей? Вам одно оставалось — топиться.
— А тебе, — не стерпел Трында, — что на нашем месте осталось бы?
Шкаранда улыбнулся умиротворяюще:
— Успокой нервы. Мы раньше вас сухопутными стали. Возле Сухолучья. Немецкую переправу громили, а на нас — «юнкерсы». Фугаска, вторая! Хватило меня о пушку — дальше не помню. Пришел в разум — лежу в кустах. Надо мной наши — кто в тельняшке, кто без ничего. Спрашиваю: «А корабль?» Отвечают: «Амба». Вот как.
Шкаранда сокрушенно вздохнул:
— Эх, «Верный»! Вечная тебе слава!.. Да я вам, братцы, расскажу…
— Полундра! — привскочил Василь.
Все услышали: где-то недалеко все явственнее стучит мотоциклетный мотор.
Не сговариваясь, подхватили каждый свое оружие, бросились в глубь лощины, в гущу орешника. Когда пробежали довольно далеко, услышали в той стороне, где остался костер, две-три коротких автоматных очереди. Однако они быстро стихли. Шкаранда, бежавший впереди остальных, первым остановился, тяжело переводя дух. Его круглое лицо раскраснелось.
— Во, хлопцы! — Шкаранда отер тыльной стороной ладони пот со лба, поправил фуражку. — И откуда здесь немцы взялись?
— Лопухи мы! — сплюнул Иванов. — Заслушались тебя, не смотрели, что костер дымит.
— Здравствуйте! — Шкаранда озадаченно развел руками. — Оказывается, я виноват?
Издалека донесся глуховатый звук удаляющихся мотоциклов.
Подбежал Трында, на минуту исчезавший куда-то.
— Я смотрел! Два немца. Мотоциклы наверху оставили, а сами — к нашему костру. Уже уехали. Дорога с километр отсюда.
— Вот какая ситуация! — удивился Шкаранда.
— Нет, лопухи мы, лопухи! — не мог успокоиться Иванов. — Расселись как дома. Дороги не заметили, и наблюдателя не выставили. Дали бы нам те немцы картошки!
— Она ж сгорит, пока тут балакаем! — спохватился Трында и побежал обратно к костру. Все поспешили за ним — чувство опасности отступило перед голодом.
Костер догорал. Увы, вся картошка превратилась в уголь…
Возле костра Иванов подобрал крохотный золотисто-зеленоватый блестящий цилиндрик — гильзу от патрона немецкого автомата. Повертел в пальцах:
— Ездят, охотятся за людьми. А мы по своей земле тайком… Как зайцы бегаем! В тяжком сне такое раньше не приснилось бы! — и зло метнул гильзу в еще не остывший жар костра.
«БУДЬТЕ ЛАСКА, ПРОШУ ДО ХАТЫ»
Под вечер, пройдя один из многих попутных лесков, спустились в овражек, сплошь заросший смородинником. Подгоняемые голодом, походили по кустам в поисках ягод. Но лишь кое-где на полуобнаженных уже ветвях виднелись они — сморщенные, засохшие.
Поёживаясь, лежали на примятых пахучих смородинных ветках. Снова — в который уже раз! — вспомнили о сгоревшей в костре картошке. Где раздобыть какой-нибудь еды?
Где-то не очень далеко хрипловато пропел петух. Замолчали, вслушиваясь. Петух прокукарекал еще раз.
— Деревня! — поднялись, как по команде. Их командиром был сейчас голод.
— А если немцы там? — все же напомнил Шкаранда.
— Нет их в деревне! — уверенно заявил Трында. — Они всех пивней[11] уже пожрали бы.
— Пожалуй, так… — еще не решался Иванов.
— Да что! — Голос Трынды был полон решимости. — Пойдемте, хлопцы, на петушиный крик, попытаем счастья!
Колебания были недолги. Предложение Трынды приняли.
Выбравшись на противоположную лесу сторону овражка, увидели за полосой кустарника серые соломенные крыши.
Осторожно пробрались кустами до крайней усадьбы, присели под плетнем. Сквозь щели в плетне осмотрели двор. По нему бродило с пяток кур, предводительствуемых огненно-рыжим петухом. Они спокойно и деловито перекликались. Безмятежно чирикали в саду воробьи.
Скрипнула, открываясь, дверь хаты. На пороге показался щупленький старичок с реденькой седой бородкой. Собственно, ее даже нельзя было назвать бородкой — так, торчали вразброс несколько белых тонких волосинок. И вокруг его лысоватой головы волосы пушились белые, слегка серебристые. И рубашка на нем, надетая внапуск, длинная, тоже была белая — словом, весь он был какой- то серебристый, светленький, глядел улыбчиво — видно, радовался чему-то, может быть, просто тихому прохладному вечеру. Напевая под нос что-то протяжное, он не спеша перешагнул порог хаты, постоял, посмотрел на небо, на котором лежали чуть тронутые предзакатным золотом пухлые облака. Перекрестился и вернулся в хату. Однако вскоре снова показался оттуда. На этот раз на нем поверх рубахи была надета черная стеганка-безрукавка, а на голове — старинного фасона картуз. В руках старичок держал короткий обрезок доски, нож, пачку коричневых табачных листьев. Усевшись на порожек хаты, он положил себе на колени доску, на нее — листья и начал аккуратно, неторопливо нарезать табак, напевая себе под нос.
— Божественное исполняет! — шепнул Трында сидевшему рядом с ним Иванову.
Тот понимающе кивнул головой:
— Душевный дед, видать!..
— А ну, попробуем… — Василь приподнялся, не показываясь над плетнем. Приблизив губы к щели меж прутьями, позвал негромко: — Эй, дидусь!
Старик вздрогнул, повел головой, взглядом ища, откуда его зовут. Даже вверх глянул — уж не с неба ли голос?
— Дидусь! — снова позвал Трында и поднялся из-за плетня.
Старик вскочил, едва успев придержать посыпавшиеся с доски табачные листья. Лицо его сразу сделалось испуганным. Рысцой подбежал к плетню, остановился шагах в пяти от него: