— Господи Сусе! Та вы якие будете?
— Бачь — военные! — Василь показал на своих спутников, тоже показавшихся над плетнем, ткнул пальцем в звездочку на своей бескозырке. — Розумиешь?
— Морские? — воззрился старик на черные бушлаты. — Та як же вы сюда… И со зброей…
— Как все, папаша, — вступил в разговор Шкаранда, поднявшийся из-за плетня последним. — Наши тут не проходили?
— Ваши-то? — замялся старик, почтительно поглядывая на его командирскую фуражку и нашивки главстаршины на рукавах бушлата.
— Ну, которые из окружения.
— Ни, не бачил… — Старик растерянно поморгал глазами. — Не бачил, товарищ начальник.
— А немцы тут есть?
Старик посмотрел на Шкаранду так, словно бы и не понял вопроса или не сообразил, как ответить.
— Немцы, говорю, в селе у вас есть? — повторил Шкаранда.
— Нимцы? — словно встрепенулся старик. — Ни, ни, не бачил ни единого! А вы здесь будете чи дальше пойдете?
— Харча бы нам какого… — вместо Шкаранды ответил Василь, поворачивая разговор на главное, — а то уж второй день голодуем.
— Та чого ж! — засуетился старик, зазывающе взмахнув руками. — Та заходьте, сынки! Зараз напитаю! И на дорогу дам, а як же!
— Ты, диду, лучше вынеси нам сюда, мы подождем, — осмотрительно сказал Шкаранда.
— Та заходьте до хаты, зараз борщ разогрею, со вчора остался, поснидаете, пока вам соберу!
— Один, что ли, хозяйнуешь?
— Один, один як перст, — вздохнул старик. — За коровой сосидка доглядае, ну и постирать тож, а все остальное — сам. Старую мою господь ще до пасхи прибрал. Будьте ласка, прошу до хаты!
Видя, что Иванов и Шкаранда еще не решили, как поступить, Василь нетерпеливо махнул рукой, позвал молчаливо стоявшего позади всех Ерикеева:
— Пошли!
— А бильш никого, кроме вас? — спросил старик. — А то давайте усих.
— Нет, все здесь, — ответил Шкаранда.
Через калитку вошли во двор. На них тявкнула привязанная возле сарая собака, но старик прикрикнул на нее, и она тотчас же замолкла.
В хате старик усадил всех за стол, юркнул за ситцевую занавеску, где стояла печурка и находилось, видимо, что-то вроде кухни. Слышно было, как он торопливо ломает там лучину, чиркает спичками, двигает чугунами.
— А ведь шибко верующий дед! — шепнул Иванов, взглядом показывая товарищам на угол над головой — там было целое скопище икон, старательно обвешанных расшитыми, узористыми рушниками.
— Живет чисто, даром что без бабки, — одобрительно отозвался Шкаранда.
Действительно, хата была добротно выбелена, на окнах просвечивали занавески тонкого полотна, глиняный пол был аккуратно подмазан, широкая деревянная кровать в углу тщательно прибрана, на ней, на пестром одеяле, горкой лежали пышно взбитые подушки. Но на всем чувствовался отпечаток одинокой, холостяцкой жизни: ни зеркальца в простенке, ни цветочных горшков на подоконнике, ни семейных фотографий, какие обычно висят в хатах на стенах.
Резво, прямо-таки колобком, старик выкатился из-за занавески, таща в руках прихваченный тряпкой черный от копоти чугунок. Из чугунка валил пар, распространяя вокруг аппетитно щекочущий ноздри аромат разогретого борща.
— Я в меньший чугунок перелил, шоб разогрелся пошвыдче. — Старик суетливо поставил чугунок на стол, предварительно подсунув снизу тряпку, кинулся к шкафчику, загремел там посудой. Выложил ложки, выставил разномастные миски, кружки. Сбегал куда-то в сенцы, притащил початую буханку хлеба, большой глиняный кувшин молока. — Снидайте, товаришки, снидайте. — Старик пробежал взглядом по карабинам, по автомату Шкаранды. — Да зброю свою снимите, а то же несподручно. Кушайте на здоровьичко! А я зараз вам на дорогу трохи соберу. Хлиба ще, та сальца у меня у двори заховано, та ще кой-чего. Вам же далекий путь держать!
Старик живчиком, как он делал все, выкатился из хаты. А нежданные гости ретиво взялись за ложки.
Теперь уже было не до разговоров. Дружно ходили ложки, быстро опустошались миски с борщом. Расправившись с ним, взялись за молоко. Буханка таяла прямо на глазах — от нее осталась уже небольшая краюха. От борща всем стало жарко, расстегнули бушлаты.
Иванов поднес ко рту кружку с молоком. Но глотнуть не успел — в его пальцах осталась только обломанная глиняная ручка. Это было так неожиданно, что на какую- то неисчислимо малую долю секунды он оцепенел. Но в следующее мгновенье выскочил из-за стола, припал к полу. Яростно звенели стекла, трещало расщепливаемое пулями сухое дерево косяков, потолка. Снаружи сухо, дробно сыпались выстрелы — стреляло сразу несколько автоматов.
Что-то горячее плеснуло по щеке Иванова. Жирный запах борща: миску сбило! Под руку подвернулся ремень карабина. Схватил. А тело, словно бы действуя самостоятельно, уже несло его. Двери в сени. Вплотную — побледневшие, с расширенными глазами лица Шкаранды, Мансура, Василя, как отражение своего лица. Что делать?
Дверь из сеней на улицу была заперта, в ней странным узором светились аккуратные круглые дырочки. Ее только что прострочили из автомата.
Как обрубленная, упала тишина. Снаружи заговорили непонятные, чужие голоса, среди них выделялся один — резкий, требовательный:
— Виходит бийстро! Все четыре! Ваффен[12], винтовка бросайт! Руки верк!
— На чердак! — подтолкнул Иванов замершего рядом Ерикеева.
Тот медвежевато, но резво протопал в угол сеней, где стояла лестница. Ерикеев с неожиданной для него легкостью прямо-таки взлетел по ней, за ним — Шкаранда, Трында. Пропуская товарищей, Иванов ухватился за перекладины лестницы последним, кинув ремень карабина на плечо. В момент, когда он, чуть не ударившись головой о каблук Трынды, вбросил свое тело в квадратную дыру чердачного лаза, внизу гулко бабахнуло. Наверное, в сени бросили гранату.
На чердаке было темно, пахло дымом. Над головами, там, где плотная соломенная кровля, потрескивало, шуршало.
Товарищи подхватили Иванова, оттянули от лаза.
— Быстрей! — услышал он хрип Шкаранды. Его раскосмаченные черные волосы падали на лоб, закрывали глаза. Отмахнув их, Шкаранда крикнул: — Хана, если не успеем! — и, надернув на лоб козырек фуражки, нагнув голову, бросился в дым, куда-то под низ кровли.
Иванов понял: единственный шанс — проломить соломенную крышу, пока не вспыхнула, спрыгнуть вниз.
Задыхаясь в дыму, который заполнил уже весь чердак, они, сталкиваясь руками, бешено орудовали, спеша хоть немного, в одном месте, раздвинуть жерди, на которых держалась кровля. А жерди, как назло, не поддавались — видно, крепко ладил хозяин когда-то крышу. Дым грыз изнутри горло, не давал дышать, темнил все в глазах. Он валил уже и снизу, из сеней, в отверстие лаза.