— Где-то тут должны уже быть мои хлопцы, — сказал он, обращаясь к Мовчану.
Не успел он произнести эти слова, как из лесу появилось несколько всадников. В переднем Дорошенко узнал Верныдуба. Мовчан остановил волов и Петр полез на воз, помогая выбраться из бочек Оксане и пани Чаплинской. Они были перемазанные, но очень довольные. Верныдуб, увидев их, вытаращил глаза от удивления, но, когда Дорошенко объяснил, кто это, старый казак разволновался.
— Ох и обрадуется, же твой батько, девонька! — говорил он Оксане, разглаживая усы. — Он весь прямо извелся, не знал, что и думать! А как гетман будет рад!
Потом уже официально обратился к Дорошенко:
— А мы тут, пан сотник, гонца перехватили. От князя Замойского княгине Гризельде пакет вез из Варшавы.
— Вот за это спасибо, — обрадовался Дорошенко, — теперь можно и к гетману возвращаться не с пустыми руками.
Верныдуб заложил два пальца в рот и раскатисто свистнул. Укрывавшиеся в лесу казаки по этому сигналу высыпали на дорогу. Дорошенко переоделся, возвратив Грыцьку его одежду, щедро расплатился с дедом Савелием, отсыпав ему пригоршню золотых монет, затем пришпорил своего коня и отряд поскакал в направлении гетманской ставки.
Когда утром следующего дня в шатер к Хмельницкому вошел Дорошенко вместе с Оксаной и пани Чаплинской, изумлению и восторгу гетмана не было предела. Дед обнимал и целовал внучку, слушая ее рассказ о своих приключениях, и лишь бросал благодарные взгляды в сторону Чаплинской, которая стояла поодаль с грустной улыбкой на лице. Наконец, выслушав краткий доклад Дорошенко о результатах разведки, он отправил его и Оксану к Яненко, а сам подошел к пани Барбаре.
— Мне известно, как пани защищала меня от своего мужа, — сказал он, беря ее руки в свои, — может, благодаря этому заступничеству, я и остался в живых. А то участие, которое пани приняла в судьбе Оксаны, никогда не изгладится из моей памяти. Я перед вами в неоплатном долгу.
— О каком долге говорит ясновельможный гетман? — вспыхнула полячка густым румянцем. — Все, что я могла бы сделать для пана Богдана не может искупить и сотой доли тех страданий и горя, которые причинил пану мой бывший муж, пан Чаплинский.
На ее длинных ресницах заблестели слезинки. Она подняла на гетмана синие, как бездонные озера глаза и продолжала:
— Я не могла больше жить с этим человеком, поэтому попросила в Лубнах княжеского ксендза расторгнуть наш брак. Княгиня Гризельда ходатайствовала за меня и, в конечном итоге, я получила развод. С тех пор я своего бывшего мужа не видела. Княгиня ко мне относилась хорошо, но я чувствовала со стороны остальных едва скрываемое презрение. Из Лубнов мы добрались в Замостье, а здесь я для всех была чужая — бывшая жена Чаплинского, из-за которого столько бед обрушилось на весь этот край. Одна Оксана удерживала меня от того, чтобы наложить на себя руки. Когда же я догадалась, что она собирается убежать, то последовала за ней. Но и здесь среди казаков я чужая. Стоит мне выйти из шатра ясновельможного гетмана и я не поручусь за свою жизнь.
Она тихо зарыдала, закрыв глаза руками. Ее шляпка упала с головы и лавина золотых волос рассыпалась по ее алебастровым плечам.
Богдан в приливе внезапно вспыхнувшего и, как ему казалось, давно забытого чувства, прижал Барбару к своей груди и осыпал ее лицо поцелуями:
— Нет, пани не чужая мне, а родная и близкая. Никто не посмеет сказать пани худого слова, ни один волос не упадет с ее головы. Мы больше никогда не расстанемся, любимая, желанная…
Он еще шептал ей какие-то бессвязные слова, вдруг поняв, что именно к этой женщине стремился все последние годы после смерти жены.
Слезы высохли на глазах красавицы-полячки, ее коралловые уста отыскали губы гетмана и они слились в страстном поцелуе. Застывшими в этом тесном объятии их и застал вошедший к гетману Тимофей. При виде пани Чаплинской в объятиях отца, глаза его вспыхнули мрачным огнем. Окинув ее полным ненависти взглядом, он, не сказав ни слова, круто развернулся на каблуках и вышел из шатра.
15 ноября, допросив «языка», доставленного Дорошенко и, прочитав обнаруженное при нем письмо Яна Замойского к княгине Гризельде, гетман пришел к выводу, что в своих предположениях был прав — паны радные не особенно торопились с выборами короля.
— Я не намерен сидеть тут до зимы и ждать, когда они соизволят принять решение. — рассердился он.
Вызвав Выговского Хмельницкий продиктовал ему послание к сенату и панам радным, в котором прямо предупредил, что если королем станет Ян Казимир, то он сам и все Войско Запорожское во всем будет ему подчиняться. В противном случае военные действия будут продолжены. «Если ваша милость начнете новую войну против нас, — закончил он диктовать свое послание он, — то это за знак, что вы не хотите иметь нас своими слугами». Перечитав письмо, он сделал своей рукой приписку, что сейчас стоит со всем войском под Замостьем, откуда не так далеко и до Варшавы.
Видимо, присутствие огромной казацкой армии под Замостьем, заставило депутатов поторопиться и 19 ноября сенат в ответном послании уведомлял гетмана и все Войско Запорожское об избрании королем Яна Казимира, а, спустя несколько дней от вновь избранного короля поступил приказ отвести казацкие войска от границ Малой Польши и возвращаться в Чигирин. В грамоте, которую король прислал Богдану Хмельницкому, он именовал его «старшим запорожского войска», обещал прислать ему хоругвь и гетманскую булаву, возлагал ответственность за случившееся на Конецпольского и Вишневецкого, а с казаков вину за восстание снял. Король подчеркнул, что рассматривает Войско, как составную часть вооруженных сил Речи Посполитой и возвращает казакам их льготы и привилегии. Ян Казимир обещал отменить и унию при условии, что татары возвратятся в Крым и прекратятся восстания против панов.
В свою очередь гетман поздравлял Яна Казимира с восшествием на престол, благодарил за оказанные ему и Войску милости, сообщал, что татар уже отправил в Крым и сам возвращается в Чигирин, где будет ожидать комиссаров его королевской милости, а до окончательного утверждения статуса Войска Запорожского отводит свои войска за реку Горынь.
Глава вторая. Переяславль
В конце ноября армия Хмельницкого отошла от Замостья и потянулась на восток в Приднепровье, оставляя за собой в городах и местечках вдоль Горыни лишь небольшие гарнизоны. На всем пути следования местные жители встречали казацкие полки хлебом и солью, везде царили радость и веселье, каждый хотел своими глазами увидеть запорожского гетмана, ставшего уже живой легендой и его, овеянных боевой славой полковников, о подвигах которых по всей Украйне кобзари слагали песни.
Хмельницкий большей частью ехал впереди всего войска на белом коне в окружении войсковой старшины, под бунчуком и хоругвями. Он раскланивался на все стороны, улыбался и приветствовал стоявшие вдоль дороги толпы народа. На душе у него было легко и радостно, удача сопутствовала ему не только на военном поприще, но и в личных делах. В самом деле, не прошло еще и года, как он, гонимый и обездоленный, объявленный вне закона государственный преступник, только с горсткой верных товарищей бежал на Сечь. Всего семь месяцев назад он вышел из Запорожья с малочисленным войском, а вот теперь после трех сокрушительных поражений польских войск, он стал господарем и властелином целого края. Паны изгнаны из всех южнорусских территорий, священники получили возможность беспрепятственно отправлять службу в церквах, народ освободился от гнета польских панов, сам он получил из королевских рук гетманскую булаву и, наконец, после долгих лет одиночества он снова любит и любим. При воспоминании о Барбаре, глаза его потеплели, а на губах заиграла счастливая улыбка. Образ красавицы — полячки встал пред его мысленным взором: золото рассыпанных по мраморным плечам волос, синева бездонных очей под длинными темными ресницами, коралловые губки, лилейная шея…
Гетман тряхнул головой, отгоняя сладкие воспоминания и повернулся к ехавшему рядом хмурому Кривоносу:
— А что, Максим, славное пиво мы заварили, напоили панов-ляхов допьяна! Долго помнить будут и Желтые Воды, и Корсунь, и Пилявцы!