Молдавский господар Лупул, также находившийся в вассальной зависимости от Константинополя, предлагал Хмельницкому через своего посла заключить договор о дружбе. Добрососедские отношения с Яссами для казаков были важны, так как через Молдавию в то время шли основные торговые пути, в том числе и в Россию. Однако, ни для кого не было секретом, что положение самого Лупула становилось все более шатким. Внутри самой Молдавии у него было немало противников, перекупить же у султана право на господарство не составляло особого труда. В то же время, гетману было известно, что у Лупула есть дочь, Домна Александра, на которой он был бы не прочь женить Тимофея. По его мнению, такой брак был бы обоюдно выгодным. Молдавский посол не имел полномочий на решение данного вопроса, поэтому его отложили на будущее.
Посол Юрия Ракочи от имени семиградского князя предлагал Хмельницкому заключить союз и выступить против Польши. Если он отвоюет себе польский трон, Ракочи обещал ввести по всей Речи Посполитой свободу православию, а Хмельницкому — удельное княжество с центром в Киеве. Предложение это выглядело весьма заманчивым, но время для осуществления этих планов было уже упущено.
— Где же ты был, когда я с Войском стоял под Замостьем? — с горечью подумал гетман, выслушав предложение семиградского посланника. — Дорого яичко к Христову дню!
Высказав в дипломатичных выражениях, что сейчас у него с Яном Казимиром перемирие, нарушать которое в одностороннем порядке не годится, Богдан все же дал понять, что при определенных обстоятельствах к обсуждению предложения князя можно будет вернуться.
Встреча с московским посланником внешне выглядела теплой и сердечной. Унковский передал в подарок гетману от царя Алексея Михайловича собольи и куньи меха, а также ласковые слова и поздравления с одержанными победами.
— Его царское величество, — неторопливо вел речь Унковский, разглаживая густую бороду рукой, — желает тебе успехов, коли ты, гетман, отстаиваешь святую веру греческого закона от посягательств на нее латинства.
Хмельницкий, обладавший острым умом и умевший понимать недовысказанное, насторожился.
— Все ясно, — подумал он с досадой, — боярам выгодно представить нашу войну с ляхами не как восстание всего народа против засилья польских панов, а только, как борьбу православных казаков за греческую веру против унии.
— А окажет ли нам вооруженную помощь его царское величество, — он испытующе взглянул в глаза царскому посланнику, — если обстоятельства сложатся так, что нам придется продолжить войну за веру?
— Ты же знаешь, гетман, — уклончиво ответил Унковский, — что у нас с Речью Посполитой докончанье. Рушить его, без крайних причин на то, не годится.
Приемы посольств сопредельных государств с одной стороны тешили самолюбие гетмана, возвышая его и в собственных глазах и в глазах окружающих, а с другой, он все более осознавал свою значимость, не только как военного вождя восстания против Польши, но и державного властелина, определяющего политику на территории всей Южной Руси, в том числе и в области международных отношений. Идеалом государственного и общественно-политического устройства края для него, по-прежнему, оставалась казацкая автономия в составе Речи Посполитой, при условии возвращения казакам их льгот и привилегий, увеличения реестра и отказа от унии. Для него, как для казацкого вождя, его ближайшего окружения, большей части реестровых казаков и запорожцев этого было вполне достаточно. Они бы получили все, ради чего боролись, даже больше, но возникала другая проблема — как быть тем народным массам, которые поднялись вместе с казаками на борьбу и обеспечили им победу в этой войне? Они ведь, присоединившись к восстанию, тоже стали считать себя казаками и не желали возвращаться к своим прежним хлеборобским занятиям, не хотели снова пахать землю и выращивать урожай. Записать их всех в казацкий реестр? Король и сенат на это никогда не согласятся. А не записать — куда девать эту стотысячную массу народа?
От всех этих дум, переживаний и неразрешимых противоречий Хмельницкий не зная, как ему поступить, стал прибегать к услугам гадалок и ворожей, а порой, чтобы забыться, напивался в кругу полковников и старшины до потери сознания. Не могла отвлечь его от свалившихся на него забот даже молодая жена, для которой у него оставалось все меньше свободного времени. Хлопот добавляло и то, что осенью по всему краю выдался неурожай. Дело было не только в недороде, а и в том, что даже то, что уродило, некому было собирать. После победы под Корсунем множество хлеборобов оставили свои нивы и ушли в казаки в расчете на добычу. Добыча им действительно досталась огромная, да вот беда — русские и турецкие купцы платили за нее больно мало. Вот и случилось так, что у многих к зиме не оказалось денег, чтобы купить даже хлеба. Недовольство зрело по всему южно-русскому краю и, если еще эти люди окажутся вне казацкого реестра, они поднимут восстание против него самого.
— А возглавят их тот же Кривонос, или Нечай, — размышлял гетман, зная, что эти полковники наиболее решительно выступают против мира с поляками.
Уже к началу февраля Хмельницкий пришел к окончательному выводу, что как ни рассуждай, а новой войны с Речью Посполитой не избежать. Поэтому он, хотя и продолжал ожидать комиссию Адама Киселя, но большей частью лишь для соблюдения формальностей, так как ничего доброго от встречи с комиссарами не ожидал.
Между тем, польские комиссары запаздывали. Этому тоже были свои причины. Если в сложное положение попал Хмельницкий, не знавший, как поступить с теми, кто окажется вне казацкого реестра, то в не менее сложной ситуации оказался и Ян Казимир. Выполнив свое обещание, данное казацкому гетману через Ермолича, он неожиданно столкнулся с сильной оппозицией среди высших польских аристократов. Вручение Хмельницкому гетманской булавы и подчинение Войска Запорожского лично королю, поставило бунтовщика и смутьяна в один ряд с коронным и польным гетманами — высшими военачальниками королевства. Амнистия казакам и всем участникам восстания была воспринята большинством магнатов, как личное оскорбление. Масла в огонь подлило и назначение Адама Киселя воеводой киевским вместо скоропостижно скончавшегося Тышкевича, что вызвало у многих нескрываемое осуждение. Наконец, никто не хотел даже слышать об отмене унии.
Магнаты не скрывали своего негативного отношения к политике Яна Казимира в отношении Войска Запорожского и открыто заявляли ему об этом. Многие считали и Адама Киселя предателем интересов Речи Посполитой, а высшее католическое духовенство и слышать не желало о возможности отмены унии на территории Малороссии. Князь Иеремия Вишневецкий, с которым Кисель повидался в Збараже, когда его комиссия следовала в Чигирин, также выразил сомнение в том, что миссия киевского воеводы увенчается успехом.
— Хмельницкий лишь номинально считается гетманом и казацким вождем, — задумчиво говорил воевода русский комиссарам, — а фактически там правят бал его полковники, которых он и сам побаивается. Без совета с ними, он и пальцем не пошевельнет. Не хочется быть пророком, но, думаю, вся эта поездка закончится ничем и уже к весне надо готовиться к новой войне с казаками.
Седой, как лунь Адам Кисель нахмурил кустистые брови и разгладил белоснежную бороду.
— Не спорю, во многом я согласен с вашей милостью. Но, думается, княжеский прогноз слишком уж пессимистичный. Князь, конечно, воин знаменитый, но все дипломатические вопросы предпочитает решать огнем и мечем. В данном же случае особый подход нужен. Казаки, они как большие дети — многое зависит от того, как с ними себя повести.
Князь скептически усмехнулся, но продолжать дискуссию не стал.