Шемберг пожал плечами:
– Это правда, что Хмельницкий хитер, как тысяча дьяблов, но для подготовки западни нужно располагать достаточным количеством войск, а у него его максимум три – четыре тысячи. Да и то большая часть его войска состоит из необученных и непривычных к военному делу холопов.
Чарнецкий промолчал и только подкручивал ус, что обычно свидетельствовало о том, что он испытывает волнение или раздражение. Продолжая изредка обмениваться между собой отрывочными фразами, они продолжали движение.
Прошел час, другой, третий. От передового полка донесений не поступало, а солнце между тем уже клонилось к западу.
Решившись, Шемберг подскакал к Потоцкому.
– Вечереет, ваша милость, надо остановиться на ночлег и заняться обустройством лагеря. Скоро начнет смеркаться.
Тот согласно кивнул головой и сказал:
– Прошу пана комиссара тем временем выслать вперед разъезд, чтобы узнать о судьбе наших людей. Непонятно, почему от них так долго нет никаких известий.
Польские военачальники беспокоились не зря. Преследуемые драгунами и реестровыми казаками запорожцы и татары подошли к Саксагани. Здесь они остановились на виду у противника, как бы в поисках брода через не очень широкую, но даже в верховьях довольно глубокую с болотистым дном, речку. Командир драгун, опасаясь их упустить, если они начнут переправу, дал приказ атаковать. Когда драгуны понеслись вперед и оказались на расстоянии ружейного выстрела от берега, из густых плавней раздался оглушительный залп из сотен самопалов. Пока первые ряды укрывшихся в плавнях казаков стреляли, задние перезаряжали ружья. После нескольких залпов, произведенных почти в упор, ряды драгун поредели едва ли не на половину. Люди валились под ноги испуганных коней, кое‑кто из всадников пытался повернуть назад, поняв, что они попали в засаду. Засевшие в плавнях казаки полковника Нечая выскочили с пиками наперевес и вступили в бой с оставшимися драгунами и спешившими к ним на помощь реестровиками. Воспользовавшись замешательством противника, конница Ивана Богуна врезалась в их ряды с фланга, смяв всадников и опрокинув их на пеших реестровых казаков. Закипела сеча, продолжавшаяся, однако, недолго. Командир драгун был сражен еще в начале боя первым залпом, а командовавшего реестровиками шляхтича зарубил в сабельном бою сам удалой есаул. Оставшись без своих начальников, драгуны и реестровые казаки побросали оружие и стали сдаваться в плен. Только нескольким полякам удалось незаметно укрыться в камышах и ночью, после того, как запорожцы ушли на соединение со своими главными силами, они добрались до польского лагеря, принеся печальное известие о сражении у Саксагани.
Запорожский гетман был чрезвычайно доволен действиями своего передового полка. Он приказал распределить пленных драгун и реестровиков по полкам, а затем, обняв по очереди обоих Богунов и Нечая, сказал:
– Теперь у пана Степана не осталось выбора. Он будет вынужден двигаться нам навстречу, и станет укрепленным лагерем где‑то на нашем пути, чтобы преградить дорогу в Украйну. Там он и будет дожидаться подхода реестрового войска.
В это время на взмыленном коне к гетману подлетел один из татарских десятников.
– Эфенди, – выкрикнул он, круто осадив коня и приложив руку к груди, – приближается Тугай – бей с ордой!
Хмельницкий оглянулся. Далеко в степи по всему горизонту разрасталось облако пыли – на соединение с казаками спешил перекопский бей.
Глава третья. Желтые Воды
Выполняя гетманский приказ, Ганжа прибыл к Каменному Затону еще вечером 2 мая. В этом месте, где сжатый горным ущельем, Днепр, вырываясь на свободу, широко разливается в обе стороны, было тихо и безлюдно. Полковник отправил разъезды в степь и вверх по берегу, чтобы перехватить гонцов Потоцкого к реестровикам, которые, как он полагал, выйдут здесь на берег для отдыха. Тех гонцов, что были посланы поляками ранее, казаки Ганжи уже задержали, и они были отправлены к Хмельницкому для дознания.
К Каменному Затону байдары реестровиков подошли во второй половине следующих суток. Было их не меньше сотни, гладь Днепра на какое – то время сплошь укрылась белыми парусами. Часть байдар вытащили на берег и плывшие на них казаки уже начали собирать плавник для костров. Другие стали на якорь у мелководья, готовые в любой момент плыть дальше. Немецкая пехота в полном вооружении оставалась на байдарах.
Высадившиеся на берег казаки готовились к ночлегу. Вдоль берега запылали костры, в больших медных казанах готовилась еда. Казаки, сбросив свитки и расстелив их на траве, нежились в лучах клонившегося к западу дневного светила. Только часовые, держа в руках пики, зорко осматривали из‑под сложенных козырьком ладоней пустынную степь.
Ганжа, наблюдавший эту картину с одного из высоких прибрежных утесов, довольно улыбнулся, обнажив прокуренные с желтоватым налетом зубы Действительно, реестрового войска здесь было около четырех тысяч. Ни Барабаша, ни Караимовича он среди казаков на берегу не увидел, по‑видимому, они оставались на байдарах. Нигде не было видно и Кречовского. Присоединившись к своим конникам, остававшимся на значительном удалении от берега, чтобы их не заметили, Ганжа направил гонца к гетману с докладом, а сам остался ждать дальнейших указаний.
Предводители реестровиков, как Ганжа и думал, оставались на байдарах. Иван Барабаш, которому было уже под семьдесят, выступил в этот поход без всякого желания. Разделения войска он не одобрял, но его мнением ни Потоцкий, ни Калиновский не интересовались. Барабаш не доверял реестровикам, так как лучше многих знал о том, что в своем подавляющем большинстве они ненавидят поляков. Верные ему люди и из старшины, и из черни постоянно доносили о том, что чем ближе байдары подплывали к Запорожью, тем громче велись разговоры о присоединении к Хмельницкому. Барабаш знал, что часть старшины придерживается того же мнения, а во главе всех недовольными стоит сотник черкасского полка Филон Дженджелей. Он даже сказал об этом Ильяшу Караимовичу, но тот только пожал плечами – а что, мол, поделать? Вот соединимся с поляками, тогда и разберемся с теми, кто поддерживает бунтовщиков. Караимович был прав и Барабаш это понимал. Прикажи он сейчас схватить Дженджелея – немедленно вспыхнет бунт.
– Нет, пусть уж голова об этом болит у Потоцкого, – буркнул старый казак, приказав джуре подать ему ковш медовухи.
Мрачнее тучи сидел на носу своей байдары полковник Михаил Кречовский. Он был выходец из русского литовского рода Кричевских из города Кричева, где в самом начале ХУ1 века старостой одно время был знаменитый Евстафий Дашкович. Дед Михаила, хотя и не принял унию, но все же переделал фамилию на польский манер и стал именоваться Кречовским. Своих русских православных корней Михаил никогда не забывал, и, хотя по своим деловым качествам мог рассчитывать на значительно большее, по карьерной лестнице взбирался медленно. Он был немного моложе Хмельницкого и лишь к пятидесяти годам добился назначения черкасским полковником. С Богданом они были давними приятелями, кумовьями, вместе не раз отражали нападения татар, участвовали в походе под Смоленск с королем Владиславом, выпили вдвоем не одну бочку меда и горилки. Поэтому, получив приказ коронного гетмана арестовать Хмельницкого, черкасский полковник ни минуты не колебался, как ему поступить. Но, предупреждая кума о нависшей над ним угрозе, Кречовский совсем не думал, что тот решится на восстание. Узнав, что запорожские казаки избрали Хмельницкого гетманом и он выступил из Сечи, Кречовский просто не находил себе места.
– На кой ляд ему было бунтовать Сечь? – в который раз задавал он себе вопрос. – Ну, сбежал бы на Дон, как Гуня, или ушел бы в Слободщину, как Остряница. А там, глядишь, все бы и утряслось.
Черкасский полковник, подобно большинство малороссиян, не особенно любил поляков, но сейчас он руководствовался соображениями здравого смысла. Столько раз уже на Украйне вспыхивали казацкие бунты, но всегда они заканчивались одним и тем же – разгромом восстаний и жестоким наказанием их участников. Даже, когда казалось, что казаки выходят из них победителями, как в Куруковской войне или в восстании Тараса Федоровича, окончательная победа все равно оставалась за поляками.